сказать. Приходил тот, чья любимая вышла замуж за другого, и теперь бедняга не знал, что делать с терзающей его тоской. Приходил тот, кто полюбил вдовую женщину, остающуюся верной своему мертвому мужу, и влюбленный не знал, как растопить ее сердце.
Приходили обманутые своими возлюбленными. Приходили те, чьи сердца сжигает неразделенная любовь. Приходили те, кто запутался в своей любви. Приходили те, кто поссорился со своей любимой. Приходили разлученные.
Сколько людей, столько и влюбленных. Сколько влюбленных, столько и разной любви. Двух одинаковых не бывает.
И Махмуд сочинял стихи, соответствующие каждому особому случаю. Соединялись влюбленные, мирились ссорящиеся, смягчалась строгая и печальная вдова, становился смелым юнец, стыдились изменившие, прощали обманутые.
Однажды спросили у Махмуда:
— Как это ты умеешь сочинять стихи, отвечающие настроению самых разных людей?
— Судьба всех людей может уместиться в одном человеческом сердце. Разве о них я пишу стихи? О их любви, о их страданиях? Нет, я пишу стихи о себе. Сын бедного углежога, в юности я полюбил Муи из аула Бетли. Потом Муи вышла замуж за другого. И облилось кровью мое сердце. Потом муж у Муи умер, и она осталась вдовой. По-прежнему не знала покоя моя душа… Нет, я все знаю про любовь, и незачем мне сочинять стихи о других.
Говорят, что к Махмуду приходили также люди с просьбой написать стихи об умерших или о погибших на войне. Просили матери сыновей, сестры братьев, жены мужей, невесты женихов. Но Махмуд не мог написать ни одного такого стихотворения. Он отвечал:
— Как я в мирном ауле могу писать о войне, если и на войне я писал о любви.
Но при этом горцы говорят: «По-настоящему оценишь мирную песню только тогда, когда случится война». И еще: «Чтобы проверить свою любовь, идите на поле битвы».
Два лезвия у кинжала: одно — любовь к родному краю, другое — ненависть к врагу. И две струны у пандура: одна поет песню ненависти, другая — песню любви.
Говорят про горца, что когда он лежит, обняв подругу одной рукой, то в другой руке держит кинжал. Недаром многие песни и старые истории кончаются ударом кинжала. Но многие истории кончаются и тем, что горец возвращается в свой аул, везя девушку перед собой в седле.
Когда раскапывают старые могилы в горах, находят там кинжалы и сабли.
— Почему же не находят пандура?
— Пандуры остаются живым, чтобы живые пели песни о погибших героях. Итак, если исчезнет на земле все оружие, не останется ни одного кинжала, то песня все равно не исчезнет.
Отец говорил, что простой гость — это гость твоего дома. Но гость — певец, гость — музыкант — это гость всего аула. Всем аулом встречают и провожают его. Махмуда, например, встречали везде лучше, чем губернатора. А может, губернаторы потому и не любили вольных певцов?
Отец рассказывал, как шли по Дагестану два путника. Когда наступили сумерки, один сказал другому:
— Не пора ли нам отдохнуть? Скоро вечер. Я вижу, ты устал и озяб. А вон, кстати, виден аул. Свернем с дороги и попросимся на ночлег.
— Я действительно устал и озяб. Пожалуй, я даже и заболел. Но в этом ауле останавливаться не буду.
— Почему?
— Это скучный аул. Никто еще не слышал, чтобы в нем пели песни.
Такой аул, возможно, попался путникам. Но никто таких слов не может сказать о всем Дагестане: дескать, это страна, где не услышишь песни, поэтому объедем-ка ее стороной.
Бестужев-Марлинский вставил в свою книгу дагестанские песни, и Белинский сказал о них, что они ценнее, чем сама книга. Он сказал, что и Пушкин не постыдился бы назвать их своими.
Песни горцев слушал в Темир-Хан-Шуре юноша Лермонтов. И хотя он не понимал нашего языка, но наслаждался ими.
Профессор Услар говорил, что гуннбские мелодии — прекрасный подарок человечеству.
Кто же дал нам эти звуки и эти песни? Кто научил горцев этим чувствам? Орлы и кони, сабли и травы, детские колыбели, четыре реки Койсу, волны Каспия, возлюбленная Махмуда Мариам, вся история Дагестана, все языки, сущие в нем, весь Дагестан.
У Абуталиба однажды спросили:
— Сколько поэтов в Дагестане?
— Э, три-четыре миллиона наберется.
— Как так? Всего и народу-то у нас один миллион!
— В каждом человеке сидит по три-четыре певца. Только не все и не всегда поют. Не все и знают об этом.
— А все же, кто самые лучшие певцы?
— Всегда найдется певец лучше самого лучшего. Но одного я могу назвать.
— Кого же?
— Дагестанскую мать. Вообще у горцев насчитывается только три песни.
— Какие?
— Первую из них поет горянка-мать, когда у нее родится сын, и она сидит над его колыбелью.
— А вторая?
— Вторую из них поет горянка-мать, когда она лишается своего сына.
— А третью?
— Третья песня — это все остальные песни.
Да, мать… Правдивый, хотя и пристрастный свидетель цветущего и увядающего, рождающегося и гибнущего, приходящего и уходящего. Мать, качающая колыбель, держащая на руках ребенка, обнимающая сына, который уходит от нее навсегда.
Вот красота, вот правда, вот честь.
Люди бывают плохие и хорошие, даже и песни бывают лучше и хуже. Но всегда прекрасна мать и песня матери.
Тех песен, которые пелись над моей колыбелью, я, конечно, не помню. Но потом я подслушал в разных аулах много хороших песен, и колыбельных тоже. Вот хотя бы одна из них:
Будешь ты, сынок, расти, силы набирать,
Чтоб у волка из зубов мясо мог отнять.
Будешь ты, сынок, расти, чтобы ловким быть,
Чтоб у барса из когтей птицу утащить.
Будешь ты, сынок, расти, чтобы все уметь,
Слушать речи стариков и друзей иметь.
Будешь ты, сынок, расти, богатеть умом,
Тесной станет колыбель, ты взмахнешь крылом.
Сыном будешь для меня — матери родной,
Зятем будешь для нее — матери чужой.
Мужем будешь для нее — молодой жены,
Песней будешь для нее — дорогой страны.
Какая вера! Нет ни одной матери, не умеющей петь, говорил мой отец. Нет такой матери, которая в душе не была бы поэтом.
Дождик в сухое лето — это, мой мальчик, ты.
Солнце в дождливое лето — это, мой мальчик, ты.
Губы — медовые соты — это, мой мальчик, ты.
Глаза — виноградные ягоды — это, мой мальчик, ты.
Имя,
