Великим к московитской дикости, или из-за отсутствия европейского сока европейская цивилизация не могла привиться на чужом дереве?»[1447]
По мнению Леруа-Больё, несмотря на то, что у Петра Великого не было исторических предшественников, его реформы не были чужеродными и искусственными, иначе бы они не прижились; дело Петра было обосновано всей логикой развития России: «Россия была слишком близка к Европе, она имела слишком много сходного с нами по крови и религии, чтобы не почувствовать однажды привлекательности нашей цивилизации»[1448] (в этом усматривается традиционная «оптика превосходства» — Н. Т.)
Барьеры, которые сломал Пётр, по мнению Леруа-Больё, были хрупкими: «Эти традиции, эти привычки, которые он так внезапно разрушил, не имели ни в почве, ни в истории нерушимых корней». Более того, продолжает исследователь, если дело Петра не умерло вместе с ним, то только потому, что оно являлось «естественным предназначением этого народа», и далее приводит слова Монтескьё о том, что Пётр I привил нравы и манеры Европы европейской нации[1449].
Представляется, что концепции Леруа-Больё присущи внутренние противоречия. С одной стороны, он утверждает, что допетровская Россия была чужда Европе и её история была абсолютно не похожа на историю Запада. С другой стороны, по его словам, традиции и порядки, разрушенные Петром, поддались потому, что не имели корней в обществе, а если нововведения прижились, значит, они имели глубинную основу и логично вытекали из предшествующей истории. Но при этом дальше Леруа-Больё развивает тезис Руссо о том, что Пётр слишком рано начал приобщать русских к цивилизации, а стремление к заимствованиям привело к тому, что русские превратились в имитаторов. По мнению исследователя, Пётр «толкнул русских на путь имитации, погасив у них дух инициативы и отдалив их от прогресса. Приучив их к тому, что за них думают другие, он отдал эту прерогативу иностранцам. Эта тенденция к имитации на столетие затормозила появление национальной самобытной литературы. Петербург, подчиняясь всевозможным влияниям Запада, послушно воспроизводя всё самое противоположное, учась у энциклопедистов и французских эмигрантов, у Вольтера и Жозефа де Местра, от усталости или вялости слишком часто скатывался в бесплодный и неконструктивный скептицизм. Привычка к имитации соединилась с тягой к внешним проявлениям, с культом похожести»[1450].
Только высшие классы оказались пропитаны западными нравами и идеями; масса народа осталась невосприимчивой к ним. В результате, продолжает Леруа-Больё, Россия разделилась на два изолированных по языку и привычкам народа, неспособных друг друга понять: «Крупные города и дворянские усадьбы выглядели как иностранные колонии посреди деревень. Для огромного большинства нации готовность, с которой правящие классы бросились в сторону Запада, стала даже причиной отсталости. Народ, значительно отставший от своих хозяев, погряз в своём варварстве». При этом «вся правительственная организация была искусственной и чуждой для народа. Большинство законов были экзотическими: они напоминали заимствованные одежды, не соответствующие ни размеру, ни привычкам нации»[1451], а «институты, импортированные из-за границы, не имеющие корней в стране, были помещены в неподготовленную для них почву. Если на Западе Новое время базировалось на Средних веках, а каждое столетие на предыдущем, то в России весь политический каркас, как и сама цивилизация, не имели ни национальных основ, ни исторического фундамента»[1452]. На мой взгляд, перед нами явные противоречия не в российской истории, а в суждениях автора книги «Империя царей и русские».
Екатерина Великая, по мнению Леруа-Больё, была подлинной продолжательницей дела Петра, правда, в негативном смысле: «Она на него очень похожа — без морали, свободная от всяких добродетелей и качеств государственного деятеля»[1453]; в императоре Александре I, чувствовавшем себя Мессией и мечтавшем вылечить народ, воплотились все противоречия и надежды его эпохи, одной из самых бурных в истории; в личности императора Николая I «казалось, возродились старые московские цари, омолодившиеся и приглаженные на современный манер <…> Николай был олицетворением идеального самодержца. Он отклонял все изменения, а его идеалом была стабильность. Напуганный западными революциями, он изолировался от Европы»[1454]. И только при императоре Александре II[1455], подчёркивает исследователь, «двери империи снова были открыты и, наконец, была проведена реформа, которая должна была примирить Россию как с самой собой, так и с Европой»[1456], имея в виду Крестьянскую реформу. Таким образом, «правление Александра II может быть рассмотрено как окончание длительного исторического цикла аристократических реформ»[1457]. При этом, поясняет Леруа-Больё, Великие реформы императора Александра II не являлись просто «переоблицовкой фасада; были заменены и переделаны сами основы общества»[1458].
Итак, прошлое России мрачно и драматично. Однако, подчёркивает исследователь, если «русская почва не была подготовлена для того, чтобы служить колыбелью европейской культуры, она замечательно пригодна для того, чтобы ею стать»[1459]. Отмечая, что если сегодня Россия кажется слабой по сравнению со странами Европы, то через столетие Европа будет не в состоянии с ней соперничать. И русские, по его словам, прекрасно понимают, что придёт день, когда их мощь сравняется с их естественными ресурсами и размерами их территорий[1460]. Россия для Леруа-Больё — вовсе не колосс на глиняных ногах, как о том многие писали; и если прошлое России он воспринимал в традиционном ключе, то относительно её будущего был гораздо более оптимистичным.
По убеждению Леруа-Больё, России, как молодой, формирующейся нации, предстоит выполнить одновременно задачу и Европы, и Америки. В этом отношении его взгляд во многом сходен с подходом А. де Токвиля, а книгу Леруа-Больё не только противопоставляли книге Кюстина, но и считали неким аналогом работы Токвиля, только о России. Но если либерала Токвиля самодержавная и недемократичная Россия пугала, то либерал Леруа-Больё такого страха не испытывал, да и настроения во Франции быстро менялись, и огромная по своим масштабам Россия воспринималась уже не как угрожающая, а как оборонительная сила.
* * *
Итак, к каким же выводам приходит Леруа-Больё? Как он отвечает на один из принципиальных вопросов: «Россия принадлежит к Европе или Азии? Имеет ли она с нами цивилизационную общность, или чуждая по своей крови и своей культуре европейской семье, она обречена быть азиатским народом, лишь прикрытым заимствованными европейскими одеждами?»[1461] Если предшественники Леруа-Больё весьма чётко и однозначно отвечали на этот вопрос: для одних Россия никогда не будет Европой, для других она шла по тому же пути, но со своей спецификой, то Леруа-Больё, анализируя дискуссии, происходившие в российском обществе, следует за спорами западников и славянофилов, но не даёт категоричный ответ, а размышляет: «Размещённая между Европой и Азией, имеющая и ту, и другую кровь, Россия
