и взглядом, полным сомнения, уставилась на дом Шпана. Может быть, и дом-то уже не стоит на месте?
Приказчик составил опись склада, затем явились приезжие торговцы, произвели подсчет в своих записных книжках и выложили деньги на стол. Приехали подводы, вывезли ящики и мешки, и все было кончено. Дверь лавки больше не отпиралась, и ставни оставались закрытыми. Шпан был один. Все мирские треволнения, жалкая суетность людей, которые, как это ни странно, воспринимали всерьез свои смехотворные потуги, отныне остались за порогом его дома.
Он жил в глубоком, призрачном сумраке, который лишь изредка прерывался краткими мгновениями до ужаса отчетливой, пугающей ясности. Он много спал, так он ослабел; часами лежал с открытыми глазами в постели, и нередко Шальке заставала его спящим в одном из кресел. Иногда по утрам у него все еще горело электричество — Шпан забывал его выключить. Что сейчас— ночь или день? Он давно перестал отличать их друг от друга. Порой он писал целые ночи напролет, — как странно! Шальке бывала поражена, замечая утром, что письменный стол завален листами бумаги, испещренными неразборчивыми, торопливо набросанными строчками.
Она старалась по возможности избегать встреч со Шпаном, потому что его вид каждый раз пугал ее. Он был похож на седовласого, иссохшего до костей старца, который восстал из могилы, расхаживает по земле вопреки всем законам природы и беззвучно, как привидение, спускается и поднимается по лестнице. Ни за какие сокровища мира она не решилась бы войти ночью в дом Шпана. На ее счастье, Шпан, проходя мимо, большей частью вообще ее не замечал. Он выглядел опустившимся и жалким, однако в дни просветления, выпадавшие все реже и реже, переодевался и даже брился. В такие дни он иногда разговаривал с нею. Шальке представляла ему тетрадь с записями расходов, и он сосредоточенно просматривал эти записи. После этого он шел в спальню, где стоял несгораемый шкаф, и она слышала звук отпираемого замка. Но где хранится ключ — этого ей до сих пор установить не удалось.
В один из таких дней Шальке заговорила о Христине. Она сказала, что Христины, по-видимому, уже нет в городе и что никто не знает, где она находится. Шпан потупил глаза и долго думал в тоскливом напряжении. Но ее слов он, очевидно, совсем не понял.
— Нет, — ответил он и покачал головой, — скажите людям, что я больше не открою лавки. Я понял: торговля— такое же пустое и суетное занятие, как и все дела и помыслы человеческие! — И, помолчав, добавил, что за последние ночи записал все свои откровения; их найдут после его смерти, и тогда, может быть, люди поймут свои заблуждения.
И Шпан снова погрузился в глубокие, призрачные сумерки. Эти сумерки были полны мира и успокоения. Тени двигались вокруг него с мягкими жестами и ласковыми словами, он вновь переживал некоторые события своей жизни, и на душе у него становилось так тепло, ясно и отрадно; перед ним возникали чудесные видения, и он упивался ими. Иной раз ему всю ночь снились радостные сны. Вот вернулся из поездки в Лондон его Фриц. Здоровый, веселый, — а что за умница! Он нащупал в Лондоне новые возможности для закупки чая и кофе невероятно высокого качества по неправдоподобно низким ценам. Ведь гамбургские и бременские оптовики — обманщики. В Лондоне цены вдвое ниже, а качество совершенно непревзойденное! А вот пришла в гости Христина со своей маленькой дочкой Иоганной. Какой у них цветущий вид — они прямо излучают летнее благоухание! И Шпан целую ночь болтал с Христиной и ее дочуркой, нежные слова и шутки наполняли счастьем его сердце. Он плакал от счастья, слезы утомляли его, и он засыпал, сидя в кресле.
Но порой его охватывало непонятное беспокойство. Он слышал грозный бой часов в футляре красного дерева, бежал, чтобы остановить их, и видел, что они стоят, — ведь он сам снял гири. Беспокойство гнало его с места на место, он метался вверх и вниз по лестнице, как призрак, не находящий покоя. В стенах шуршало, потрескивали балки, в коридоре слышались крадущиеся шаги, в воздухе звучали угрозы. Долго так продолжаться не может, дом обрушится. И вот наступали те страшные минуты, когда все прошлое и настоящее вдруг раскрывалось перед ним с ужасавшей его отчетливостью. Он — торговец Шпан, закрывший свою лавку, потому что торговля стала ему казаться недостойным делом. Его сын Фриц погиб на войне, а дочь Христина покинула его. Он завещал все свое состояние общине и сжег мосты, соединявшие его с земной жизнью. Между ним и людьми легла глубокая пропасть, и виной тому лишь его высокомерие — о да, только его гордыня. Он неожиданно испытывал парализующий страх от сознания, что возврата нет. Поздно, слишком поздно!
Он вел себя надменно, жестоко и деспотично по отношению к людям, и господь покарал его за это. Он мнил себя судьей над людьми, над женой, над дочерью — своей плотью и кровью. Был строг и непримирим — о, гордец! В этом был его грех, он не умел любить по-настоящему— в этом был его грех. Если бы у него нашлось хоть одно нежное слово для дочери — одно-единственное, — все было бы иначе.
И все-таки он любит Христину, он любит свое дитя безгранично, любит ее почти недозволенной любовью, как любовницу. Эта любовь страшна и мучительна, он должен завтра же поехать к ней и преклонить колена у ее порога.
Это безжалостное просветление было ужасно. Высший судия призывал его к ответу, осуждал его. Страх гнал его по всему дому, вдерх, вниз, через все комнаты. Шпан зажигал повсюду свет, но это не помогало. По всему дому раздавался зов: «Шпан, Шпан!» Этот голос требовал отклика, призывал к возмездию. «Шпан, Шпан!» Сначала он прикидывался, что не слышит этого голоса, потом останавливался.
— Здесь я! Здесь! — отвечал он, падая на колени, складывал молитвенно руки и плакал.
Со слезами приходило опять мягкое, успокаивающее оцепенение, опять прекращались мучения и укоры совести. Вот он встречает в полутемном лесу человека, прикасается к его тени и спрашивает: «Ты ведь Губен? Что ты здесь делаешь?» И человек отвечает: «Да, я Губен, и я хочу повеситься». — «Почему же ты хочешь повеситься?» — «Потому что я в отчаянии». И Губен рассказывает ему, что он был учителем, что его уволили за то, что он выступил на политическом митинге. Все это Шпан знает уже давно. Он смеется. «Как это безрассудно; к чему отчаиваться, друг мой Губен! Идем со мной!»
И он
