к шаху, я продолжал читать письма, поступающие на имя царевны, и отвечать на них. Оттого что большинство писавших обращались к Пери как к живой, мне начинало казаться, что я снова вижу ее жемчужно-ясный лоб, чую аромат ее духов и ощущаю, как ее рука направляет мою, когда я разбираю письма и пишу ответы.
Особое внимание я уделял письмам на хорошей бумаге и со сложными печатями, зная, что их авторы требовательны. Однако как-то утром из стопы выпало письмо на самой простой бумаге. Подняв, я вскрыл его. Оно было от одного из вакилей Пери, казвинского землевладельца. Писал он вот что:
«Достойная царевна, я получил письмо, которое Вы послали мне из ставки шаха, и желаю известить Вас, что исполнил Ваше повеление, переписав право владения мельницей возле Тегеранских ворот на имя Вашего слуги Пайама Джавахир-и-Ширази. Теперь это его законная собственность. Я сохраню бумагу до тех пор, пока он не явится, чтоб вступить в свои права, и буду откладывать для него доход с мельницы. Пожалуйста, пишите мне, если я могу быть еще чем-то полезен».
В изумлении я уронил письмо и тут же схватил его, пока никто не увидел. Баламани прав: Пери хотела позаботиться обо мне! Получалось, что она отослала свой приказ совсем незадолго до смерти.
Я спрятал письмо в одежде, где его было не найти чужому. Как только у меня выпало свободное время, я отправился взглянуть на мельницу, которая стояла и вправду близ Тегеранских ворот. Ослы плелись по кругу, вращая тяжелые каменные жернова, растиравшие зерно в муку. Все, кто нуждался в мельнице, платили за помол. Последив за работой около часа, я решил, что мельницей пользуются постоянно и она может дать надежный приток денег. Хвала Богу! Иногда удача проливается с небес, подобно дождю.
— Кто хозяин этой мельницы? — спросил я погонщика ослов, лысого и костлявого крестьянина.
Мне страстно хотелось услышать собственное имя. С каким удовольствием я назвал бы себя и потребовал бы то, что мне полагалось.
— Щедрый покровитель. На последние праздники бедный люд выстраивался в очередь за бесплатным зерном. Да распахнутся для него двери рая во всю ширь, когда придет пора!
Я изумился:
— А как его имя?
— Халил-хан.
Погонщик торопливо остановил ослов и бросился ко мне:
— Ага, вам плохо?
Я поспешил во дворец поведать новость Баламани. Полулежа на подушках в гостевой нашего жилья, он просматривал бумаги, подготовленные Анваром для шахских пожертвований на мечети.
— Баламани, ты был прав насчет царевны, — сказал я. — Она не забыла меня. Оставила мне мельницу возле Тегеранских ворот.
Он уронил бумаги на доску для письма:
— Хвала Всемогущему! И какой доход она приносит?
— Еще не знаю.
Облегчение в его взгляде говорило, что он всерьез беспокоился обо мне.
— Теперь ты сможешь как следует позаботиться о своей сестре и даже о себе.
— Возможно, — сказал я, но не слишком весело.
— Джавахир, что такое? Это же один из самых радостных дней твоей жизни. Тебя одарили сверх всяких ожиданий, даже когда твоя покровительница скончалась!
— Я знаю. Мое сердце переполнено благодарностью. Как добра она была, помня обо мне! Ведь она не знала, какие трудности это повлечет. Халил-хан забрал мельницу себе. Как я могу отобрать ее назад?
Баламани удивился:
— Ну ты же знаешь. Иди к великому визирю, покажи ему документ и попроси помочь перевести право собственности на твое имя.
— Мирза Салман мне не поможет.
— Почему же?
— Он презирает меня.
С минуту Баламани пристально смотрел на меня:
— Что ты натворил?
— Поссорился с ним.
— Из-за чего?
— Из-за некоторых вещей, беспокоивших меня.
— Например? — Лоб его пошел гневными складками, он стал похож на карающего ангела в голубом одеянии.
— Я не совладал с собой. Просто не смог. — Тягостное чувство мучило меня: это было последним, чего можно ожидать от опытного придворного.
— Что ты сказал?
Я отвернулся:
— Обвинил его в подстрекательстве к убийству Пери.
Баламани надолго утратил дар речи. Он смотрел на меня, и кожа под его глазами собиралась в гневноогорченные морщины, словно я разочаровал родную мать.
— И это не все. Я сломал нос Халил-хану. Он теперь смотрит влево.
Старик фыркнул:
— Странно, что ты еще жив. Тебе понадобится помощь сил, которых на земле нет.
Я не ответил.
— Джавахир, ты был и остался дураком, — добавил он, повысив голос. — Как ты намерен теперь вернуть себе мельницу, когда великий визирь — тот, кому принадлежит последнее слово касательно всех бумаг на право собственности, — настроен против тебя?
— Не знаю. Скажу только, что я чувствую себя словно камыш, вырванный с корнем. Как я могу петь сладкие песенки, когда мое сердце изливает лишь печаль и утрату?
— Ты знаешь все законы двора. Я столько старался ради тебя — а ты взял и все разрушил. Что пользы Пери, если ты себя погубишь? Ну и осел же ты!
Я ощутил, как кровь бросилась мне в лицо, и руки мои сжались в кулаки.
— Во имя Бога, я не могу больше! Мы что, не люди? У нас нет языков? Их что, отрезали угнетатели, что нами правят, и мы утратили дар речи?
Баламани пытался остановить меня, но я продолжал:
— Впервые в жизни я поступил как мужчина. Я могу заплатить головой за свои слова, но я, по крайней мере, их скажу. Мне плевать, что я обзавелся врагом. Мне плевать, что я потеряю место. Впервые в жизни я не чувствовал, что таящееся в моем сердце и сошедшее с моих губ не различаются, как день и ночь. Я стал как жгучий белый свет, чистый и ясный. Словно мои мужские части выросли с гору и я получил право крикнуть: «Я мужчина из мужчин!»
Взгляд Баламани смягчился, и он вдруг стал старше и печальнее, чем когда-либо.
— Я так и не посмел сделать то, что ты описал, мой друг. Я по-прежнему думаю, что ты дурак… — И он воздел к небу ладони. — Однако горжусь тобой.
Мои глаза заволокло влагой. Я сердито и благодарно смахнул ее.
— Баламани, что мне делать?
Задумчивость в его глазах говорила, что надежд у меня мало.
— Чего ты хочешь?
Я поразмыслил и произнес:
— Хочу мельницу, чтобы оставить двор и жить на доход, а затем хочу узнать, что такое быть хозяином самому себе.
— И как ты собираешься этого добиться?
— Пойду к мирзе Салману и потребую мельницу, потому что она моя по праву.
Баламани долго и грустно смеялся. С жалостью я припомнил времена, когда он обучал меня, чтоб я никогда не дал промаха при дворе.
— Поведение твое настолько вызывающе,
