добрался до устья реки Кеми. И там, в маленьком крохотном селе на берегу Белого моря, они остановились на ночлег.
Проверив утром крепость ладьи, они решили, несмотря на непогоду, плыть на Большой Соловецкий, к родному монастырю.
Отдохнув ещё пару деньков от трудной дороги, они, наутро третьего дня, ещё до рассвета, отчалили, намереваясь добраться на острова до вечернего ненастья.
Темно было, когда они вышли на салму[67]. Широка Соловецкая салма, шесть десятков вёрст, и открыта всем ветрам с севера, с моря Белого. А бурна-то в зимнюю пору. Штормит её чуть ли не каждый день. Ветер, «сиверок», налетает с севера, утром. К полудню немного затихает. К вечеру же снова набирает силу. Приходит с зарей, холодный, жгучий, и уходит с ней же, словно провожает её.
Заштормило сразу, как только показалось солнце. Оно, бордовое, маленькое, немощное, поползло по горизонту, цепляясь и цепляясь за него лучами красными, тонкими, казалось, злыми…
«Вот так и люди! – подумалось Авраамию с чего-то. – Не может встать во весь рост, как человек, и ползёт, на четвереньках. Виной тому же сам. Сам себе злейший враг! Не осознает этого и кидается на других. Несёт свою злость другим, во всём виня их…»
Под эти мысли, уже старческие, прерывистые, клочки чего-то большого, потерянного, чего он уже был не в силах склеить, он не заметил, как они вышли на открытую воду. Когда же закачало сильнее и знобящий «сиверок» стал крепчать, он очнулся от этих мыслей.
Вообще-то, кое-что из этих мыслей он уже накидал заметками по свежим следам. И вот теперь у него будет время там, на Соловках, в его родном монастыре, отдыхая от трудов, закончить описание событий об осаде Троице-Сергиевой лавры. Да и другие планы у него тоже есть: как провести остатки своих дней.
Вспомнил он, что были случаи, и нередкие, разбивало вот здесь, на салме, их монастырские судёнышки. Ветхими они не были, а вот с чего-то разбивало. Один раз потонула вся известь, что везли для крепостного строения. Потонули и люди. Тогда возводили башни и крепостные стены, а известью связывали бутовый камень… Ну, известь-то – бог с ней! А вот людей жалко, уже не вернешь. Трое иноков и четверо монастырских слуг канули на дно салмы. Горестный то был день в обители… Помянули…
Всю дорогу сюда его терзали противоречивые чувства. А сейчас обострились. За дорогу от тяжести пути у него подтянуло живот, но почувствовал он и былую легкость в теле, как в молодые годы. Оброс он жирком на обильных хлебах Троице-Сергиева монастыря, точнее, на его подворье в Богоявленском монастыре, в Москве. Оброс!.. А вот теперь вернулся к прежнему, каким был…
Он вспомнил свой путь сюда, первый раз в ссылку, на Соловки. Давно то было. Ещё при царе Фёдоре, боголюбивом. С тех пор прошло более двадцати пяти лет… В миру ему, Аверкию Палицыну, тогда не оставили ничего, чем он мог бы кормиться. Он и постригся.
А на Соловках тревожно было в ту пору, как и во всех волостях на реках Кеме, Ковде, Умбе, Керети, во всех поморских селениях. Что ни год, то набег финнов, каянских немцев, а то и шведов… Приходили они немалой силой: на судах, человек по семьсот, а то и по нескольку тысяч. Жгут, грабят, убивают…
Богат край лесом, морем, рыбой, всякой дичью и ягодами. А житья не дают супостаты.
Такую наглость недолго терпели в Москве. Государь Фёдор, а точнее, его шурин Борис Годунов снарядил карательным походом немалую рать во главе с двоюродными братьями, князьями Волконскими: Андреем Романовичем и Григорием Константиновичем. При них, воеводах, были боярские сыны, стрелецкие головы, двести московских стрельцов, с сотню запорожских казаков да ещё какие-то сербы и валахи с литовцами. Монастырь подсуетился тоже: нанял из местных сотню мужиков. И князья ушли с этой ратью под финский город Каяну, откуда и были в основном-то набеги.
Вернулись они оттуда с великой добычей.
Прощаясь в тот раз, князь Григорий Волконский обещал, что донесёт в Москве, в Разрядном приказе, что без крепости монастырю не обойтись.
– Отче, крепость надо возводить! – обратился он к игумену Иакову. – Без неё вам не выстоять против шведов и финнов!..
И своё слово Волконские сдержали. Уже на следующий год в монастыре появился воевода Иван Яхонтов. Приехал он не один, с командой помощников. Они осмотрели строящуюся крепость. Для ускорения строительства собрали людей из волостей.
И крепость была завершена в тот же год. Воздвигнутая из диких неотёсанных больших камней, она украсилась восемью высокими башнями, имела столько же ворот. Стену длиной в пятьсот девять саженей в плане кругло-продолговатой формы, внизу с бойницами, вверху с окнами и амбразурами, накрыли деревянной крышей. Поставили крепость так, что одним боком, западным, она выходила на берег моря, а другой, противоположный её бок, прикрывало озеро Святое, большое и глубокое. Планировал её как зодчий свой же соловецкий монах Трифон, родом из поморского селения Неноксы… И вот сейчас, как уже слышал он, Авраамий, Трифон умер: там же, в монастыре, его записали в синодик для поминания, без выписки, до тех пор пока стоит обитель…
Уезжал он, Авраамий, с Соловков как раз в тот год, когда зимой, в январе, погорели в монастыре мельницы и житницы с хлебом. И на острова пришёл голод.
И вот сейчас туда, на остров, Большой Соловецкий, они вышли уже глубокой ночью. Казалось, чудом угодили куда надо. Внезапно ночные сумерки перед ними ещё сильнее потемнели. Куда-то вверх поползла чернота, застилая всё впереди… И сразу же ладья пошла тихой водой. Нет ни волнения, ни качки.
– Сто-ой! – заорал на корме рулевой гребцам, сообразив, что это значит.
Гребцы затабанили вёслами, натужно кряхтя. И ладья, застопорив ход, остановилась, слегка покачиваясь на слабых волнах.
Присмотревшись, Авраамий узнал причал в бухте Большого Соловецкого острова, а за ним, дальше, угадывались знакомые очертания высоких крепостных стен обители.
– Своим Бог помогает! Вот так-то, братцы! Хи-хи! – заговорил на ладье кто-то келейным голоском, нервно хихикая после пережитого.
– Ээ-й! Кто там?! – послышался в этот момент из темноты зычный голос.
И они, вновь прибывшие, ответили, сошли с ладьи на деревянную пристань, на обледенелые скользкие доски настила.
Сбежались монахи.
– Как вы, братцы, решились-то на такое? – восклицая, обступили они их. – Мы ведь по осени и весне не ходим на материк-то!.. А зимой и подавно!..
Среди монахов Авраамий заметил знакомую фигуру.
– О-о, брат Елизар! Жив, жив! – воскликнул он невольно.
– Как видишь! – отозвался тот, шагнув к нему навстречу.
С ним, со старцем Елизаром, он в прошлом был
