и жалеть было нечего, настоящая лачуга. Может быть, дать вам грелку? Ночи у нас холодные, а печи не топятся. Не надо? Желаю добрых снов.
Она ушла. Я слышала ее удаляющиеся шаги. Она постукивала по паркету «шпильками» своих новых туфель, которые надела ради свидания с другом, и шла по паркету, а не по плюшевой дорожке.
Я осталась одна в большой, заставленной мебелью комнате. Здесь было всё. Шкафы, громоздкие и торжественные, как саркофаги, надменно щурились пустыми скважинами. Туго обтянутые полосатыми накрахмаленными чехлами, кресла и диваны хранили в глубине своих сидений какие-то гордые воспоминания. На мраморной доске старинного умывального стола красовался огромный фаянсовый таз в розах и такой же цветастый кувшин.
Но центром этой комнатной вселенной под оранжевым солнцем шелкового абажура была кровать. Супружеская кровать невиданной ширины. На ее пустынных, почти необозримых пространствах двумя сугробами высились белоснежные перины.
При одном взгляде на них у меня вовсе пропал сон, словно мне предлагалось переночевать на льдине.
Я открыла окно и села на широкий подоконник.
Ночь была тихой и холодной. Внизу в долине клубился туман, но здесь было ясно, и вдали на склоне различались даже отдельные деревья. Это были грабы. Мне показалось, что я вижу вершину Рюбецаль, блистающую снегом, где-то рядом со звездами. Но я, конечно, ошибалась: она не могла быть видна отсюда.
Глава первая
Впервые я встретила его в кабинете генерала. Все были на казарменном положении и явились по вызову немедленно. Когда мы усаживались, неловко отодвигая стулья и ломая чинный порядок, царивший здесь, генерал сказал адъютанту:
— И Петрова сюда!
Тотчас он вошел. В первую минуту мы заинтересовались им не более, чем любым новым человеком, введенным в нашу группу.
— Петров по вашему приказанию явился! — отрапортовал он и по знаку генерала сел.
От удивления и любопытства мы даже не дышали. Только Бельчик жарко прошептал мне в затылок:
— Видела «Петрова»? Это же фриц!
Я кивнула. Мне и следовало догадаться раньше всех, ведь я знала немецкий язык почти как родной. И это раскатывающееся «роллендес эр» и твердое, как бы сдвоенное «п»... Они могли обмануть кого угодно, но не меня. Впрочем, не обманули никого. Еще бы! Тут сидели пронзительные парни, мастера высшего класса, асы.
Что-то пронеслось в воздухе совсем неприметно. Как будто в тишине кто-то перевел дыхание.
Но генерал уловил это и, кажется, был недоволен. Не знаю, чего он ожидал. При всей своей профессиональной выдержке мы были живые люди. Нахмурясь, генерал начал объяснять обстановку. Все это мы слышали сто раз от наших начальников. И этот зеленый «опрокинутый кувшин» на карте, обозначавший поле ваших действий, мы видели просто с закрытыми глазами.
Поэтому, вежливо таращась на десятикилометровку, мы слушали вполуха.
Во всяком случае, я, Тима и Бельчик. Я знала, о чем думают Тима и Бельчик. Мы хотели улизнуть с вечерних стрельб и сбегать в «Метрополь» на французскую картину «Три мушкетера». Это было очень важно. Какие-то мелочи, в обычное время не имевшие никакой цены, вдруг стали важными — во всяком случае, для нас троих.
Было неслыханным везением, что нас отправляли всех вместе: вполне могли раскидать по разным группам. Правда, мы одновременно подали рапорты и с фронта нас вызвали всех вместе. Но это ровно ничего не значило. Нам повезло, а это большое дело, когда с самого начала везёт.
Повезло еще в одном: линию фронта мы будем переходить «ножками». Для Тимы и Бельчика это было все равно: они много раз прыгали. Но для меня — нет. Я тоже училась прыгать с парашютом, но это мне не понравилось. Я не думаю, чтобы это особенно нравилось кому-нибудь. Разве только инструкторам. И даже Тима говорил: «Всё бы ничего, прыгнул и прыгнул. Да там, между небом и землей, у тебя хлопот до черта. Смотри, куда ветер дует, перебирай стропы, не забудь ноги согнуть, а то переломаешь. Кляузное занятие!»
Что касается меня, то я просто боялась, что не управлюсь со всеми этими делами в воздухе. Конечно, своими опасениями я не могла поделиться даже с Тимой и Бельчиком.
Можно было бояться, это не было стыдно. Стыдно было в этом признаться.
Вдруг что-то произошло. По скучным лицам пробежала какая-то искра. Что-то такое генерал сказал... Я схватила самый хвостик: Дед в Москве, и мы будем ему представляться. Сегодня же. Это была настоящая новость.
Но даже она не могла отвлечь нас от Петрова. От этого странного «Петрова» через «роллендес эр». Мы старались не смотреть в его сторону и абсолютно ничем не выдавали своего интереса к нему. Я бы сказала, даже некоторого беспокойства, вдруг возникшего у каждого из нас. Но невольно беглые взгляды на мгновение скрещивались на его невысокой фигуре с широкими прямыми плечами. Этот наклон головы, выставлявший напоказ большой лоб и жесткие рыжеватые завитки над ним, вероятно, был для него характерен. А может быть, он сидел так, набычившись, от смущения.
Но если смущение и было, то оно умело скрывалось: Петров слушал начальство, и никаких.
— Слушай, это фриц, и мы с ним хлебнём горя! — опять зашептал позади меня Бельчик. Я отмахнулась.
Когда генерал обратился к нему, Петров вскочил и вытянулся. У меня мурашки побежали по спине. Мне померещилось, что сейчас он вскинет голову, высоко вздернув подбородок, и выбросит правую руку... Нет, он стоял как надо. По нашему уставу. Ну, разумеется. А у меня всегда было чересчур живое воображение.
Генерал положил руку на плечо Петрову и сказал мягко:
— Здесь ваши товарищи. Вы вместе идете на задание. Дружите. Выручайте друг друга. Как полагается.
Наш генерал был не ахти речист, и можно было полагать, что на этом все кончится и мы перейдем к «Трем мушкетерам».
Но генерал обратился к нам:
— Николай Петров — немецкий коммунист. Он будет нам хорошим помощником.
Насчет первого мы, конечно, ничего другого и не предполагали. Что касается помощи, то Бельчик тут же зловещим шепотом сообщил мне, что ждет ее от Петрова как от козла молока.
Сказанное генералом было слишком скудным, чтобы приблизить к нам этого человека. Мы все здесь были фронтовики, и нам не просто было подружиться с этим Петровым.
Наконец прозвучало желанное «можете быть свободны», и все, сдерживая нетерпение, стали медленно выходить из кабинета.
В адъютантской мы оказывались в другом мире.
