в вечерней мгле мне открылось лицо серого каменного дома, сохранившего от прошлого только наивное название «Под липой». Оно открывалось полнее и откровеннее, чем могло бы при свете дня.
Я остановилась у дверей, хотела немного прийти в себя, прежде чем протянуть руку к молотку. Да, на двери вместо звонка висел старинный молоток. Он выглядел претенциозно, тоже во вкусе рейха.
Но дверь открыли, не дожидаясь стука. Возможно, что за мной наблюдали из неосвещенного окна.
На пороге стояла горничная с наколкой на взбитых волосах. Она не смогла скрыть удивления, когда я спросила, есть ли свободная комната.
— Любая к вашим услугам! — Но тут же спохватилась: — Ведь сезон еще не начался. В сезон у нас огромный наплыв гостей. Наша гостиница единственная во всей округе. Ведь это настоящий отель. А соседние просто меблирашки.
Болтая, она снимала с меня рюкзак и куртку, прошлась щеткой по моей юбке. Это была хорошо сохранившаяся женщина лет сорока, высокая и сильная.
— Показать вам комнаты? — предложила она.
Я сказала, что хочу сначала поесть: мне почему-то не хотелось сейчас остаться одной.
Пока я мыла руки, горничная сообщила, что хозяйки нет дома. Несмотря на то, что это был «отель», горничная называла ее не «мадам», а «хозяйка» — по-провинциальному.
— Где же она? — спросила я, как могла спокойно.
— Поехала закупать ви́на. У нас всегда разнообразный ассортимент вин.
— А когда вернется?
— Завтра ни свет ни заря. Уж она не запоздает, чтобы самой накормить птицу. Да вы не беспокойтесь, я все для вас сделаю. Я так давно служу здесь.
Знать бы ей, что именно беспокоит меня!
В небольшом зале со столиками, по старой моде накрытыми цветными клетчатыми скатертями, никого не было. Всюду царила почти лабораторная чистота.
Впрочем, в углу сидел за кружкой пива мужчина в рабочей одежде. Он поклонился мне. Столик был накрыт на двоих, на нем стояла еда, и мне показалось, что я спугнула горничную с ее гостем.
Она поймала мой взгляд и сказала с достоинством:
— Это мой друг, он работает внизу, в долине, на заправочной станции.
— Накройте мне вместе с вами, — попросила я, предположив, что от двух человек узнаю больше, чем от одного.
Но беседа не клеилась. Речь шла о красотах вершины Рюбецаль. Это было не то, чего я ждала.
Когда я села к камину, устроившись в кресле, эта пара продолжала разговор, очевидно начатый до меня. Хотя их слова не предназначались мне и многое оставалось мне непонятным, я отсеивала в сказанном все лишнее и жадно ловила то, из-за чего пришла сюда. Да, теперь, когда я уже была здесь, не хотелось скрывать этого от себя самой.
Я слушала, как два голоса позади меня: мужской, хрипловатый, с простонародными интонациями, и женский, бойкий говорок, каким объясняются лавочницы в маленьких немецких городишках и кельнерши деревенских ресторанчиков, судили так и этак хозяйку усадьбы «Под липой».
И время от времени я подогревала угасающую беседу вопросом, который мог задать любой случайный посетитель.
...Фрау Анне Мари неплохая женщина. А то, что она трясется за копейку, так ведь марки не сами летят ей в кошелек. Экономить ее приучил еще покойный отец. «Эльза, — говорит хозяйка, — каждая вещь может прослужить один год и может прослужить десять лет. Так пусть лучше она прослужит десять». Когда хозяйка сидит в кресле, она никогда не кладет руки на подлокотники. От этого вытирается обшивка. Но она не злая, Анне Мари. Она ничего не имеет против того, что друг Эльзы ходит сюда и даже иногда остается на ночь. И что ж такого? Через какие-нибудь год-два они справят свадьбу.
Сама хозяйка тоже имеет друга, но не хочет выходить за него. Хотя им вовсе не нужно копить для этого деньги. Не говоря уже о достатках хозяйки, у самого Губерта Ханке денег куры не клюют. В молодости его ноги, вывернутые задом наперед, причиняли ему только горе. Но началась война, и Губерт Ханке стал завидным женихом. А торговать сладостями можно и с такими ногами. Он, конечно, много моложе хозяйки, но скажи она только слово... Вы спрашиваете: что, он ее так любит?
Ну, может быть, это не столько любовь, сколько сыновний долг. Старик Ханке всю жизнь мечтал, чтобы его сын стал хозяином бирхалле «Под липой». Это было прямо-таки целью его жизни. И Губерт тоже спит и видит нашу гостиницу, наш отель.
Почему она не выходит за него? А зачем ей это надо? Конечно, фрау Анне Мари Гюбельн уже не та важная особа, какой была во время войны. Бог мой! Как вспомнишь, сколько добра сюда навезли! А сколько нагнали рабочих! Но наша хозяйка — о-о! — она набирает силу. Подождите, она опять будет первой дамой в округе.
А ведь в сорок пятом, после капитуляции, она сидела вот на этой веранде, как побитый пудель, и жалась задницей к двери. Да... Она заискивала перед каждым, кто знал о делах ее мужа. А кто о них не знал? Ротенфюрер Эрвин Гюбельн... Бешеная собака! Будь он проклят! Говорят, что он и не убит вовсе, а живет где-то в Африке под чужим именем. Но это враки. Он убит в самом конце войны, в каком-то болоте, куда их загнали. Лучше и не поминать к ночи Эрвина Гюбельна. Да, вы спросили, почему она не выходит за Ханке. Видите ли, покойный Эрвин Гюбельн был не простой человек вроде Губерта Ханке. Ротенфюреру Гюбельну низко кланялись самые почтенные люди в округе. И разумеется, лучше быть его вдовой, чем женой кондитера Ханке. Фрау Анне Мари надеется на лучшие времена. И мундир покойного ротенфюрера висит у нее в гардеробной со всем, что там на нем нацеплено... Конечно, не все теперь оказывают фрау Анне Мари почтение. А старик Венцель, трактирщик из долины, при всяком удобном случае кричит: «В наше время жены палачей стыдились выходить на улицу, а эта хвастается награбленным!» Так ведь старик из ума выжил. Подумайте, у него пять дочек, из них четыре незамужние, перестарки. А он всюду кричит: «И слава богу! А то еще подцепили бы люмпенов, вроде Эрвина Гюбельна!» Вот ведь какой старик.
Они стали говорить о дочерях старика Венцеля, я потеряла нить разговора. Кажется, задремала.
Дрова в камине прогорели, и я очнулась от холода. Эльза проводила меня в мою комнату. Как она сказала, это был номер-прима, в нем когда-то жил штандартенфюрер, который приезжал к своему подчиненному Эрвину Гюбельну на освящение этого дома. Хозяевам здорово повезло тогда с этим участком! Если бы соседей, семью Гаузенберг, не упрятали в концлагерь, где бы Гюбельн поставил такой дом?
— А старая бирхалле — ее разрушили?
— Начисто. Да
