Остальные домочадцы вечером того дня куда-то ушли. Только тогда Джонатан выскользнул из своей комнаты. У меня было предчувствие, что мы с ним поссоримся. Но он отвел меня в сторонку и спросил:
— Теперь мы можем вернуться в Сент-Эндрю, правда?
Я ахнула:
— Сент-Эндрю — это последнее место, куда мы могли бы уехать. Именно там нас скорее всего раскусят. Мы никогда не состаримся, не забывай об этом, никогда не заболеем. Все те люди, к которым ты так хочешь вернуться, будут смотреть на тебя с ужасом. Тебя станут бояться. Ты этого хочешь? Как мы сможем рассказать, что с нами случилось? Никак. И пастор Гилберт устроит нам правеж, как ведьме и колдуну.
Взгляд Джонатана затуманился. Он промолчал.
— Мы должны исчезнуть. Мы должны уехать туда, где нас никто не знает, и как можно скорее. Ты должен мне доверять, Джонатан. Ты должен на меня положиться. Теперь у меня только ты, а у тебя — только я.
Он не стал спорить и, поцеловав меня в щеку, отправился в паб, где мы с ним договорились встретиться на следующий день.
Наутро я объявила остальным, что еду в Филадельфию к Адеру и Джонатану. Тильда подозрительно вздернула брови, но я усмирила ее словами Адера: сказала, что, убив Узру, он не мог больше находиться здесь и ловить на себе обвиняющие взгляды. И добавила, что я, в отличие от остальных, его простила. Затем я отправилась к Пиннерли за списком счетов, которые были открыты на имя Джонатана. Стряпчий не хотел отдавать мне личные бумаги Адера, но потом мы с ним пошли в дальнюю комнату, и я его ублажила, после чего он сразу передумал. Что такое десять минут разврата в сравнении с обеспеченным будущим? Я была уверена, что Джонатан простит меня; да я, собственно, ничего не собиралась ему об этом рассказывать.
Ни Донателло, ни Алехандро, ни Тильда не сказали мне ни слова, но мое поведение, конечно, вызвало у них подозрения и опасения. Они то и дело собирались в темных уголках и шептались, но потом все же разошлись по своим комнатам, и у меня появилась возможность прокрасться в кабинет. Нам с Джонатаном нужны были деньги для побега — по крайней мере, на то время, пока мы не подберемся к суммам, которые фактически даровал Джонатану сам Адер.
К моему изумлению, я застала в кабинете Алехандро. Он сидел за столом, обхватив голову ладонями. Правда, он совершенно равнодушно наблюдал за тем, как я перекладываю наличные деньги из шкатулки в сумочку. Это выглядело вполне естественно — допустим, Адер попросил меня привезти еще денег. Но когда я вытащила из рамы рисунок углем, изображавший Джонатана, Алехандро с любопытством склонил голову к плечу. Я скатала рисунок в рулон и перевязала красным шелковым шнурком.
— Зачем ты забираешь рисунок? — спросил Алехандро.
— В Филадельфии есть художник; Адер собирается познакомить его с Джонатаном. Джонатан ни за что больше не согласится позировать для портрета, и Адер это знает, поэтому он хочет, чтобы портрет был написан с этого наброска. Лишние хлопоты, конечно, но ты ведь знаешь Адера. Уж если он что-то решил… — проворковала я.
— Ничего подобного он раньше не делал, — сказал Алехандро. В его голосе прозвучало отчаяние человека, которому предстояло смириться с неизбежным. — Это… очень неожиданно. Это очень странно. Я просто в растерянности. Не знаю, как быть.
— Все когда-нибудь кончается, — бросила я на ходу и выскользнула из кабинета.
Я сидела в карете и ждала, пока слуги погрузят мои сундуки. А потом карета дрогнула, тронулась с места и вскоре влилась в поток других карет, повозок и пролеток на шумных улицах Бостона.
Часть IV
Глава 46
Квебек-Сити
Наши дни
Они сидят за столом в номере гостиницы — Люк и Ланни. На столе — изящный белый кофейный сервиз и нетронутая тарелка с круассанами. В серебряной вазочке — четыре пачки сигарет, заказанные вместе со всем остальным по системе обслуживания номеров. Люк делает еще один глоток кофе, щедро приправленного сливками. Вчера вечером они выпивали и курили травку. У него недосып и похмелье на лице, а Ланни, как всегда, хороша и свежа. И печальна.
— Наверняка ты пыталась что-нибудь разузнать об этом заклятии, — говорит Люк через какое-то время.
Глаза Ланни немного оживляются:
— Конечно, пыталась. Но не так просто найти алхимика — настоящего. В каком бы городе я ни оказывалась, я всегда искала таких… склонных к темным искусствам. Они есть в каждом городе, но некоторые из них живут открыто, а другие, можно сказать, в подполье. — Она качает головой. — В Цюрихе, на окраине, на одной из узких улочек я нашла лавку. Там продавались редкие вещицы: древние черепа с вырезанными на кости письменами, пергаменты из человеческой кожи со словами на непонятных языках… Я подумала: уж если есть на свете люди, которым знакомо ремесло некроманта, так это хозяева этой лавчонки. Наверняка они посвятили свою жизнь изучению черной магии. Но до хозяев доходили лишь слухи о каком-то колдовстве. Ничего я от них не узнала.
Только в этом столетии, примерно пятьдесят лет назад, я наконец услышала то, в чем для меня прозвучали какие-то отголоски истины. Это случилось в Риме, на званом ужине. Там я познакомилась с профессором истории. Он был специалистом по Возрождению, но было у него и хобби — алхимия. Когда я спросила у него, слышал ли он об эликсире бессмертия, он объяснил мне, что истинному алхимику для обретения бессмертия не нужен никакой эликсир, потому что подлинная цель алхимии состоит в преобразовании человека, в переводе его на более высокую ступень бытия. Это, как и превращение простых металлов в золото, по словам профессора, было аллегорией, а алхимики пытались превратить примитивного человека в более чистое существо. — Ланни опускает голову и отодвигает от себя чашку на пару дюймов, блюдце скользит по прекрасному белому льну. — Можешь себе представить, в каком я была отчаянии. Но это еще не все. Кроме того, итальянский историк сказал, что слышал о редком зелье с эффектом, подобным тому, который я описала. Это зелье должно было превращать объект… ну, скажем так, в фамильяра[20]алхимика. С помощью такого зелья можно было оживить нечто неодушевленное — например, голема, и сделать его слугой. Также это зелье могло оживлять мертвых, возвращать их к жизни.
Профессор высказал предположение, что дух, обитающий в мертвом теле или предмете, — из мира демонов, — продолжает Ланни и морщится от отвращения. — Предполагается, что демон должен исполнить чью-то просьбу. Больше я слушать не смогла и с тех пор прекратила поиск объяснений.
Они сидят молча и смотрят на улицу. Их номер — на двенадцатом этаже. Под окнами — сетка, через которую видны плавно едущие по проспекту машины. Сквозь тучи пробиваются лучи утреннего солнца. Ложечки и серебряная ваза вспыхивают огнем. Все вокруг белое, серебряное, стеклянное, стерильное, а все, о чем они говорят, — мрак, смерть — кажется таким далеким, за много миллионов миль отсюда.
