Благодаря Деку Симмонсу Сейди удалось выяснить, каково это — заниматься любовью после захода солнца. Когда я поинтересовался ее мнением, она ответила, что чудесно.
— Но еще больше мне нравится просыпаться утром рядом с тобой. Ты слышишь ветер?
Я слышал. Он завывал под карнизами.
— Да.
— Я собираюсь тебе кое-что сказать. Надеюсь, мои слова не вызовут у тебя тревоги.
— Скажи мне.
— Кажется, я в тебя влюбилась. Может, это всего лишь секс, я слышала, люди допускают такую ошибку, принимая одно за другое, но я так не думаю.
— Да? — Она пыталась улыбнуться, но выглядела испуганной.
— Я тоже люблю тебя. И тут нет места ни «может», ни ошибке.
— Слава Богу. — И она придвинулась ближе.
11
В наш второй приезд в «Кэндлвуд бунгалос» Сейди нашла в себе силы поговорить о Джонни Клейтоне.
— Только потуши свет, — попросила она.
Я выполнил ее просьбу. Рассказывая, она выкурила три сигареты. В конце горько плакала, возможно, не от боли, а от стыда. Для большинства из нас проще согласиться с тем, что ошибался, чем признать собственную глупость. Но назвать ее глупой не поворачивался язык. Все-таки существует пропасть между глупостью и наивностью, и, как и большинство добропорядочных девушек среднего класса, вступивших в полосу зрелости в сороковых — пятидесятых годах, Сейди, можно сказать, ничего не знала о сексе. Она и пенис-то по-настоящему увидела только со мной. Ей удавалось искоса глянуть на детородный орган Джонни, но, по ее словам, если он замечал, куда она смотрит, то крепко, почти до боли, хватал за подбородок и заставлял отвернуться.
— Но мне это всегда причиняло боль. Ты понимаешь?
Джон Клейтон происходил из обычной верующей семьи, безо всяких признаков безумия. Приятный в общении, здравомыслящий, симпатичный. Он не обладал очень уж развитым чувством юмора (если точнее, оно, по существу, отсутствовало), но обожал Сейди. Ее родители обожали его. Клер Данхилл души в нем не чаяла. И разумеется, он возвышался над Сейди, даже когда она надевала туфли с каблуками. Очень важный момент, если тебя долгие годы дразнят каланчей.
— Что могло встревожить меня до свадьбы, так это его маниакальная аккуратность и чистоплотность. Все книги стояли у него в алфавитном порядке, и он очень расстраивался, если я их перекладывала. Нервничал, если книгу снимали с полки. Чувствовалось, как он внутренне напрягался. Брился трижды в день и постоянно мыл руки. Если кто-то пожимал ему руку, он находил предлог, чтобы как можно скорее отлучиться в ванную и помыть ее.
— Плюс одежда, сочетаемая по цвету, — вставил я. — И на нем, и в гардеробной, и горе тому, кто что-то там переложит. Он и в кладовке расставлял все по алфавиту? Иногда вставал ночью, чтобы посмотреть, выключены ли газовые конфорки и заперты ли двери?
Она повернулась ко мне. В темноте ее глаза широко раскрылись от изумления. Кровать уютно скрипнула, ветер завывал, чуть дребезжало плохо закрепленное оконное стекло.
— Откуда ты знаешь?
— Это синдром. Обсессивно-компульсивное расстройство, сокращенно ОКР. Говард… — Я замолчал, фамилия Хьюз[121]не слетела с моих губ. Может, ОКР у него еще не развилось. А если и развилось, люди об этом скорее всего не знали. — Этим страдал один мой давний знакомый, Говард Темпл. Не важно. Он причинял тебе боль, Сейди?
— Физическую — нет, кулаки в ход не пускал. Однажды дал пощечину, и это все. Но боль можно причинить и другими способами, верно?
— Да.
— Я ни с кем не могла об этом поговорить. Точно не с матерью. Знаешь, что она мне посоветовала в день свадьбы? Прочитать половину молитвы до, а половину во время, и все будет хорошо. «Во время» — самый близкий синоним полового акта, который она заставила себя произнести вслух. Я попыталась поговорить об этом с моей подругой Рути, но только раз. Дело было после занятий, и она помогала мне прибраться в библиотеке. «Все, что происходит за дверью спальни, меня не касается», — отрезала она. Я замолчала, потому что, если честно, и не хотела говорить об этом. Очень стыдилась.
Слова полились потоком. Какие-то размывало слезами, но суть я уловил. В некоторые вечера — может, раз в неделю, может, два — он говорил, что ему нужно «слить». Они лежали бок о бок на кровати, она в ночной рубашке (он настаивал, чтобы она надевала непрозрачные), он в семейных трусах. Голым она его никогда не видела, максимум — в семейных трусах. Он сдвигал простыню, и трусы напоминали шатер.
— Один раз он посмотрел на оттопыренные членом трусы. Только один раз, насколько я помню. И знаешь, что он сказал?
— Нет.
— Какие же мы отвратительные. И добавил: «Покончи с этим, чтобы я мог поспать».
Она совала руку под простыню и терла его член. Времени это много не занимало, считанные секунды. В нескольких случаях он касался ее грудей, когда она это проделывала, но в основном руки Джона, сжатые в кулаки, лежали на его груди. Когда все заканчивалось, он шел в ванную, мылся, возвращался в пижаме. У него их было семь, одинаково голубых.
Потом приходила ее очередь идти в ванную и мыть руки. Он настаивал, чтобы она три минуты держала их под водой, такой горячей, что краснела кожа. Вернувшись в постель, она подносила руки к его лицу. Если от них шел недостаточно сильный запах «Лайфбои», ей приходилось вновь отправляться в ванную.
— И когда я возвращалась, швабра уже лежала на месте.
Летом он клал ее на простыню, зимой — на одеяло. Она делила кровать на две равные половины. Его и ее.
— Если я металась во сне и сдвигала швабру, он сразу же просыпался. Как бы крепко ни спал. Выталкивал меня на мою половину. Сильно. Называл это «нарушением швабровой границы».
Пощечину он ей отвесил, когда она спросила, как у них появятся дети, если он никогда не вставляет это в нее.
