Иудеи, возможно, ждали от прихода мусульман больших благ, чем кто-либо иной из покоренных народов, однако и они, несомненно, страдали от темных сторон войны и бесправия.
Взгляд иранцев на нашествие мусульман известен хуже, потому что религия зороастрийства, в отличие от христианства, почти исчезла, и у зороастрийцев не было монастырей, где сохранялись бы древние рукописи. Мы располагаем одной древней поэмой на пехлеви, предположительно датируемой IX веком. В ней мы находим некоторые мнения сторонников древней религии в то время, когда обращение в ислам набирало силу, а храмы огня закрывались. Подобно сочинению Псевдо-Мефодия — это апокалиптическое творение, предвещающее, что избавление принесут древние монархи Ирана, которые явятся из Индии.
Когда-нибудь случится, что явится гонец из Индии с вестью, что шах Вахрам из рода Кеянидов идет с тысячей слонов, с погонщиком во главе, несущим поднятый штандарт. Подобно хосровани он несет их перед войском. Нужен нам посланник к полководцу, искусный переводчик. Когда он прибудет, то скажет индийцам, что мы испытали от рук арабов во множестве нашем. Веру нашу сокрушили, и шахиншах убит, как собака. Они едят наш хлеб. Они отобрали власть у благородных хосровани. Не искусством и доблестью, а насмешкой и презрением взяли они ее. Силой они отбирали у мужей жен и добрые владения, парки и сады. Подати они наложили, распределив их по головам нашим. Они потребовали новых выплат, тягостных даней. Подумай, какие злодейства арабы натворили в мире, так что нет зла хуже их. Слово исходит от нас. Мы знаем, что шах Вахрам, творящий великие дела, несет месть арабам... Их мечети мы снесем, мы разожжем огни, их храмы идолов мы сроем и очистим от них мир, так что отродье зла исчезнет из мира. Заканчиваем в мире и радости[87].
Другой взгляд на завоевания арабов находим в «Шахнаме» Фирдоуси (?-1020). Фирдоуси был родом из Туса в Хорасане. Он родился в семье дехкан — благородных землевладельцев. В этих кругах сохранялись живые традиции Ирана и славились подвиги доисламских правителей. Фирдоуси всей душой любил Иран, его язык и культуру. В противоположность анонимному автору поэмы на пехлеви, который явно надеялся на возрождение зороастризма, Фирдоуси, несомненно, был мусульманином, но его вера редко сказывается в его сочинениях. Он, по-видимому, легко принимает зороастрийскую веру своих героев, и для него их бог и Аллах составляют единое целое.
Выше уже упоминалось стихотворное письмо, которое персидский герой Рустам якобы написал брату накануне роковой битвы в Кадисии, когда свергнута была власть персов над Ираком и сам он погиб. Из внутренних указаний ясно, что это письмо не подлинный документ, введенный в текст поэмы, а сочинено поэтом, когда он работал над этой частью своего великого труда, вероятно, в первом десятилетии XI века. Часть письма, в сущности, является пророчеством, выражающим взгляд рустама на последствия победы мусульман, и чрезвычайно интересно видеть, как воспринимается персидским аристократом того периода приход мусульман. Он не выносит окончательного приговора исламу и арабам, но рисует печальную картину того, как завоевание скажется на традиционной культуре и ценностях Ирана. Разрушение старого социального порядка с приходом ислама ведет к вырождению общественной и личной морали.
Он скорбно замечает:
...сравнялся с престолом минбар, И все имена лишь — Бу Бакр и Омар, Все прахом пошло, нажитое с трудом, И стал недостойный высоким царем.
Далее он отмечает общую грубость мусульманских правителей в сравнении с роскошью прежнего двора шахиншаха. Интересно заметить, что его упреки в скудости жизни мусульман — зеркальное отражение мусульманских повествований, видящих в бедности добродетель, а в персидской роскоши — порок.
Черны одеянья у многих из них, Лоскут намотают — нет шапок иных, Где золото кафшей, корона и трон. Алмазов сиянье, сверканье знамен!..
Наступит эра несправедливости и угнетения, рухнет старый социальный порядок:
Днем грабит один, ночью грабит другой, На коем шелом и кушак боевой. Нет правды, и верности не обретешь, В чести лишь обман, вероломство да ложь. Муж доблестный пешим бредет по земле, и только хвастун вероломный в седле. На брань земледел неискусный идет. Утратили цену и доблесть, и род. Один у другого спешит похищать. Что клясть уж не знают, что благословлять. В душе затаенное — хуже лица. Скажи, уподобились камню сердца! Сын против отца прячет умысел злой. На сына отец нападает родной.
Традиционный правящий класс Персии сменят люди низкого происхождения и другой нации:
Раб, чуждый достоинств, трон царский займет. Уж славить не станут величие, род. Забудется дружба, уйдет доброта. Жестокими станут сердца и уста. И племя из тюрков, иранцев, тази Составится новое, вообрази: Кто тюрк, кто араб, кто дихкан, не понять — Смешают наречье забаве под стать.
Мораль падет вместе с упадком придворной культуры:
Все станут сокровища прятать, копить, Чтоб их после смерти врагу уступить. Взрастать будут беды и скорби одни, Как счастье цвело в Бахрам-Гуровы[88] дни. Ни празднеств веселых, ни добрых трудов, Лишь сети коварства да злость колдунов. Себе лишь наживы, другим же вреда Желают, о вере взывая всегда. Для них все едино — зима иль весна, И в праздник никто не вкушает вина. Немалое время над этим пройдет, Никто не воздаст уж иранцам почет[89].
Эта впечатляющая картина политического и морального упадка и утраты старых ценностей аристократии. Смешение классов и народов тоже составляют часть картины гибели традиционных ценностей. В противоположность взглядам христиан, здесь не высказывается мнение, что катастрофическое поражение в войне с мусульманами — божье наказание за грехи. Скорее, катастрофа предопределена судьбой. Мысли эти, конечно, вложены в уста военачальника, знающего, что его ждет поражение и гибель и что порядок, за который он воюет, исчезнет, но трудно поверить, что те же мрачные взгляды на власть мусульман не разделялись многими иранскими аристократами еще столетия после завоевания.
