— А дверь вам кто расшатал?
Улыбнулась иронически:
— Да были тут… одни… Но не расстраивайся, я старая — мне уже ничего не страшно. Их тоже собирают — под пивными палатками: вывозят автобусами, деньги выдают — за власть стоять… Я их с детства знаю — из тех, кто вас перочинными ножичками по подворотням пугал. Так что, детка, будь осторожна. Больше всего бойся тех, кто говорит «моя хата скраю». Но это неразумные люди придумали, ведь именно в крайнюю хату первым враг заходит! Не дай Бог дожить до этого… Не знаю, чем все кончится…
— Я знаю! — сказала Марина.
— И чем же? — улыбнулась Антонина Петровна.
— Мы победим! — сказала Марина.
…Утром следующего дня она стояла на Киевском вокзале, решая, куда податься — сразу на Майдан или в квартиру, которая пустовала почти три месяца.
Три месяца пребывания в космосе…
— …Любить родину бывает ох как трудно! Ведь родина — не хлеб с маслом.
Иногда она не может дать и этого.
— Собственно, почему она должна это давать? Она, а не — ты? Ты, любя ее, должен сделать все, чтобы она, твоя родина, не прятала стыдливо глаза, как нищенка, которая не в состоянии прокормить своего ребенка. В определенном возрасте это должен делать ты: кормить и защищать. Вот в чем секрет. Не требовать — а давать! Точнее — отдавать. И пока мы не научимся отдавать — ничего не сдвинется с места…
Это уже были совсем другие разговоры.
Другие люди.
Находясь среди них, она никогда так остро не чувствовала любви ко всем им, к стране, к земле.
Раньше все то, о чем велись разговоры, осознавалось на уровне пафоса, даже апеллировать такими банальными категориями, как любовь и патриотизм, было неловко. И некогда. В основном говорили о карьере, деньгах, престиже, успехе. Хотели «свалить», медленно наполнялись скепсисом ко всему, что происходило после выборов 2010 года, подшучивали над безграмотностью чиновников, «молотили бабло», ссорились в маршрутках, надеялись только на себя — или вообще ни на что не надеялись.
И вот теперь оказалось, что достойную жизнь в этом мире могут прожить только максималисты, к числу которых Марина никогда себя не относила. И вот — на тебе! — неожиданно, внезапно и непредсказуемо она поняла, что страна стала для нее «превыше всего».
Она поднялась над всей суетой, словно статуя.
И ее судьба превысила весь смысл Марининой жизни.
…Нужен военный билет?!
Куда он делся?
Ведь точно помнила, что получала его из рук смешного полковника в отставке, который вел «военную кафедру». Никогда не думала, что он пригодится!
Рылась в ящиках, глотая наросшую за эти месяцы пыль.
К черту!
Зачем этот билет?!
Теперь одежда! Летели на пол эластичные колготки, чулки с загогулистым узором, платья с декольте, «деловой» костюм.
К черту!
Зачем все это теперь?!
Черт побери, все сапоги на каблуках!
Черт побери, все белье в глупых кружевах!
Черт побери, ни одного нормального свитера, никаких теплых брюк!
Господи, рассчитано на какую девицу-дуру!
Сердце! Сердце не прекращает болеть. Во весь голос клокочет телевизор. Времени нет прислушиваться!
И как прислушиваться? Сесть перед телевизором с кружкой чая? И прислушиваться, как болит и бьется сердце?! Молиться?
Нет на это времени!
Слышать в трубку — «…и сына больше не увидишь, сучка! Вырастет нормальным работягой! Так и знай! Против власти пошли — кишка тонка! И я тебя собственными руками…»
Никогда не знала, что челюсти может свести так, что не разлепишь. И слез нет. Никаких слез! До победы.
Плакать — потом.
Бояться?
Дудки!
Дома — страшнее. А там — люди. Много людей…
Середина января — холодная. Говорят, морозы — в воскресенье. Затем будет легче.
С чем — легче?
С погодой, говорят…
…В день приезда сразу попала в фантасмагорию: на Михайловском соборе звонят колокола, на сцене перед Майданом — священники всех конфессий громко молятся перед сценой — женщины и старики — повторяют вслух сказанное.
Над площадью — черный дым, поднимающийся от Грушевского: то бледнеет, то снова покрывает небо черной пеленой.
Это значит: кто-то («Кто?!! Дай им Бог…») подбрасывает шины в огонь перед черной, безжалостной и немой цепью военных.
Сверху, с той же улицы, на ряды быстро проносят раненого — кровь капает на мостовую: «Отойдите!»
Какая- то женщина бросается вслед: «Что же это делается? Что делается!!»
Плачет. Раздражает криком.
Челюсти намертво стиснуты.
Окровавленную мостовую ковыряет такими же окровавленными пальцами.
Стоило бы получить рукавицы, но хрен с ними, с пальцами, с поломанными ногтями! Дядька какой-то обратил внимание: «Вы бы переоделись, дама! Шубку испортите…»
Все здесь — вежливые.
Удивительно — вежливые.
Поддерживают под локоть в таком хаосе, где в другое время — затоптали бы без всяких извинений.
Двое ребят принесли из гастронома пустые бутылки — в таких мирных ящиках: пластиковых, из-под пива, ностальгические.
— Что делать?
— Разливайте!
Стала в ряд с такими же «дамами» — в шубках, на каблучках: разливала.
Шубка — в пятнах. Колготки — в дырках. Ноги в итальянских сапогах — гудят…
А колокола стихли. И раненых не несут…
На сегодня — все?
Погрузили полные бутылки — ящиков тридцать…
Можно — домой? Спать? Но — как?
К черту спать: только переодеться.
Отмыть черные руки.
Собраться так, чтобы уже ни на что не тратить времени.
Спать — потом.
Все — потом!
В мэрии хватит, как в детстве в пионерском лагере…
Ехала домой и удивлялась тому, что в метро едут мирные люди. Наверное, так чувствовали себя солдаты, прибывавшие в отпуск с фронта, когда разглядывали женщин с помадой на губах. Но лица людей сосредоточенные, тревожные.
Она села на свободное место, прекрасно понимая, что от нее пахнет дымом и бензином.
Дома зачем-то начала искать военный билет.
Решила, что пойдет в медчасть.
Ну и что с того, что ее специальность — логопед?
Все равно ведь: какой-никакой, а — врач.
