Потом Роберт повернулся, сверкнул нож, и у Коннора не осталось выбора.
Он выстрелил, твердо держа «кольт» в руках и молясь о меткости.
Роберт подался вперед, Эрика лежала перед ним, нож опускался.
Жгучая боль в шее — вторая пуля — внезапная тьма.
Он услышал глухой лязг металла о камень и понял, что лезвие прошло мимо цели.
Силы покинули его. Он рухнул на что-то теплое, живое — тело Эрики — и потянул нож к себе.
Нож не двигался. Вонзился в известняковый пол.
Меч в камне, подумал Роберт. Испытание доблести. Кто может развязать гордиев узел?
Он развязал. Он, только он в современном мире видел сквозь наружную оболочку суть вещей.
И теперь — перед смертью — видел гораздо больше, калейдоскоп образов, поток узоров, причудливые сплетения, ошеломляющие своей сложностью, — все связано со всем, — истина открывалась в миллионе иносказаний, разных, но единых, и это было… прекрасно…
Визгливый, гневный вой вздымался внутри и вокруг него, но Роберт не слышал этого, он был ошеломлен целыми вселенными откровений, возникавших и исчезавших, словно мыльные пузыри, каждое было завершенным и обособленным, однако сливалось с другими в бесконечную цепь.
Вой превратился в голоса, пронзительные и торжествующие.
Их голоса.
Нет. Нет.
Роберт призвал на помощь проницательность, которой был наделен, стал цепляться за видения истины, но они рассеялись, исчезли, и остались только голоса.
Вот они громче.
Ближе.
— Уйдите, — пробормотал Роберт. — Оставьте меня в покое…
Душераздирающие голоса.
Смотрите, сестры, смотрите, как он извивается, змеей с перебитым хребтом.
Цепляется за жизнь, но тщетно, скоро он будет наш.
Наш для мести и воздаяния.
Целой вечности мучений, расплаты за кровь матери.
За преступление против всех матерей, против Матери, которая всеобщая Мать.
Неужели этот жалкий червь думал, что мы согласимся оставить его безнаказанным?
Он думает, что страдал, но и тысячи лет мучений будет мало.
Его ждут вечные муки от наших когтей, от наших свирепых клыков.
И наших пронзительных голосов — слушай их, несчастный, — слушай сейчас и до скончания времени…
Роберт слышал их. И ничего больше.
Звучали они то как голос его матери, Леноры, когда она рявкала на него в пьяной ярости, то как голос Шерри Уилкотт, обзывавшей его психом и позорной тварью, когда он убегал от пруда, где утонул отец. То как голоса мальчишек в школе, считавших его трусишкой, потому что он не хотел драться, трусишкой, потому что он один из всех учеников знал, что такое настоящее насилие, и страшился его.
Но в конце концов остались только голоса фурий, кровавых телохранительниц Великой Матери, спускавшихся беснующимся, вопящим роем, чтобы схватить долгожданную добычу.
Коннор выкарабкался из-под стола и, пошатываясь, выпрямился, в ушах его звенело от выстрелов, белая пыль кружилась в свете лампы.
Идти было трудно. Видимо, он что-то повредил в броске на пол, растянул мышцу, перенапряг спину. Но это не имело значения.
Не имело значения ничто, кроме Карен — не Карен — Эрики.
Теперь это Эрика. Эрика, которая, хоть не шевелилась, не издавала ни звука, должна быть живой.
Вторая пуля могла срикошетить от кости. Могла…
Но это было бы вопиющей несправедливостью. Не может быть в мире столько бессмысленного зла, столько ненужных утрат и страданий.
Коннор цеплялся за эту веру, пока шел, пошатываясь, с револьвером в руке.
Они лежали вместе, Роберт и Эрика, тела их были неподвижно сплетены перед известняковым образованием, похожим на гигантский трон.
А на полу была кровь, расширяющееся озерцо крови.
Крови Роберта. Или то кровь и Эрики?
Ему внезапно вспомнилась окровавленная Карен, и он ощутил ее теплую, безжизненную руку.
Коннор достиг места, где они лежали, и опустил взгляд.
Облегчение и страх нахлынули на него единой волной.
Глаза Эрики были закрыты, лицо искажено болью.
Она была жива — но мучилась.
Коннор с содроганием опустился подле нее на колени.
— Ты ранена? Эрика, ты ранена?
Глаза ее открылись, и он увидел слезы.
— Нет, Бен. Не ранена. Физически — нет.
В лице ее не было ни кровинки. Она походила бы на мраморную полированную статую, если бы не яркий, хрупкий огонек в глазах. Коннор подумал, что до сих пор не замечал, как она красива, — красивее, чем Карен, хотя эта мысль казалась ересью.
Эрика переменила позу, и повалившийся на нее Роберт застонал, руки его слабо нащупывали что-то, чего там не было.
— Умирает, — сказала Эрика.
Коннор взглянул на Роберта. Вторая пуля попала ему в шею, нанеся смертельную рану. Его густая борода была в красных пятнах, лицо покрывал тусклый налет синевы. Глаза были закрыты, веки подергивались, будто ему снился сон.
Коннор медленно кивнул.
Эрика повернулась на бок, подставив ему руки, связанные шарфом. Ее красным шарфом.
— Разрежь, — прошептала она.
Коннор стал рыться в карманах, потом вспомнил о вонзившемся в пол ноже. Крякнув от усилия, он вытащил лезвие и разрезал шарф.
Эрика обняла брата и прижала к груди.
— Все хорошо, Роберт. Уже все хорошо.
Она обращалась к нему, будто к перепуганному кошмаром ребенку.
Роберт захныкал, глаза его были закрыты, губы вытянуты.
— Уже хорошо, все хорошо.
Роберт чуть слышно пробормотал:
— Они схватят меня…
— Нет, не бойся. Я здесь. Я позабочусь о тебе. Я всегда буду заботиться о тебе. — Эрика плакала, укачивая его в объятиях, голос ее звучал нежным шепотом. — Я не позволю им тебя схватить, клянусь, не позволю.
Внезапно Роберт поднял голову, глаза его широко раскрылись, в их рассеянном взгляде Коннор увидел неописуемый ужас и понял — то, что слышал этот человек по ночам, что заставляло его затыкать воском уши и таиться в одиночестве, явилось теперь к нему в последний раз.
— Не схватят они тебя, — сказала Эрика, но Роберт не услышал.
Рот его раскрылся в беззвучном вопле. По телу пробежала дрожь.
Потом он медленно уронил голову на грудь Эрике, испустил последний хриплый вздох и скончался.
