— Милая, — сказал я, — у тебя на носу шоколадная капелька.
Она оцепенела.
— И долго она там была? — глухо спросила она, адресуясь к своей пудренице.
— С тех пор, как мы вышли оттуда. С тех пор, как ты съела эклер.
— Почему же ты не сказал мне?
— Не знаю. Извини.
Потому что сказать об этом раньше значило бы допустить мысль о близости. Потому что в моих интересах, чтобы она выглядела нелепо. Потому что я не понимаю, почему она перестала смотреться в зеркало.
Обе они привлекают взоры, эти опекаемые мною особы. Днем — Лиззибу. Ночью — Николь. В обеих есть нечто (чем бы оно ни было), на что мужчины не могут не обратить внимания.
Что же это такое? Одно из многочисленных посланий, исходящих от Лиззибу, каким-то образом связано с детьми. Оно гласит: увеличь меня. Я уже большая, но сделай меня еще больше. Позволь моим ВПП приступить к делу. Дай занятие этим грудям. Я отдам тебе все, если ты тот, кто сделает это. Если ты тот, кто сделает это, я отдам тебе все.
Что примечательно, во внешности Николь нет и намека на детей. Все, что она говорит по этому поводу, ограничивается непроницаемой контрацепцией. Я не собираюсь портить свою фигуру и подниматься посреди ночи. Я не буду привязана ко времени, ограничена в пространстве — не тобой. Для этого потребовалось бы нечто особое, неповторимое, безупречное.
Как для Девы Марии — Мамочки НиктОтца.
То, что я слепну, не имеет особого значения, потому что читать я все равно не могу. Пять минут с «Макбетом» на коленях — и меня охватывает старческий страх перед самоуглубленностью. Множество книжных полок Марка Эспри уставлены книгами, но читать здесь почти нечего. Все это чушь типа «Хороший Плохой Вкус» или «Плохой Хороший Вкус»; «Что Мы Любим Ненавидеть» или «Ненавидим Любить»; «Как Легкомысленно Быть Важным» или наоборот.
Беру кое-что у Николь, да только себя-то не облапошишь. Кое-чего я не вижу, а может, не понимаю. Единственный писатель, который еще доставляет мне неподдельное удовольствие, — это П. Дж. Вудхаус. Но даже его я нахожу несколько тяжеловатым. Слишком многое он из меня вынимает. Скребя в затылке, тихонько присвистывая, кривя губы, сижу я, нахмуренный, над «Закатом в Блэндингзе».
В скором времени мне придется попросить Николь показать мне, как она выглядит обнаженной. Кажется, я этого жду не дождусь. Не представляю, чтобы она отказала мне в столь простой просьбе. Она ведь знает, с какой серьезностью отношусь я к своей работе.
Глава 15. Чисто инстинктивно
— Ну ладно, — сказала Николь. — Начнем?
— Да, — сказал Гай. — Давай.
Она не сводила с него взгляда, полного чувственного ожидания.
Он поерзал на стуле и дрогнувшим голосом сказал:
— Мне это в самом деле представляется совершенно необычайным.
— Что?
— Что на свете есть такая красавица, как ты. И ни разу не знавшая страстного поцелуя.
— Полагаю, в какой-то мере это действительно странно. Но уверена, что ты будешь со мною нежен. И бесконечно терпелив.
— Постараюсь. Да, кстати. Прежде чем мы приступим. Что такое ты сотворила с Мармадюком? До самого чая он был совершенным ангелочком.
— А, ничего особенного. Показала ему Игру в Щипки. — И она, с нетерпеливой торопливостью или даже досадой (говорить о детях перед тем, что им предстоит, не очень-то просто) объяснила, что к чему. — Преподала ему урок несправедливости взрослых. Или деспотизма. Он щиплет тебя легонько и ожидает такого же легкого щипка. Никак не сильного.
Николь — с точным расчетом — была одета в белое. В совершенно белое вечернее платье со множеством оборочек и рюшек. Это платье никак нельзя было счесть провокационным. Совсем напротив: было что-то запретное в том, как по-юному выглядели ее пухлые руки, выступая из украшенных буфами рукавов, и в этой особой неловкости ее движений, даруемой полнящим талию кушаком. Кроме того, она воспользовалась косметикой с таким взволнованным изобилием, с каким это сделала бы двенадцатилетняя девочка, готовясь к своему первому большому балу. Тем не менее, глядя на это платье, на пенистую бахрому нижней юбки, Гай воображал себе историю нижнего белья, разворачивающуюся под ним.
— И никаких попыток? — спросил он хриплым голосом. — Даже на вечеринках или еще где-нибудь? Совершенно невероятно.
— Да, моя половая жизнь… ее никогда не было. Возможно, это связано с тем, когда именно погибли мои родители. Единственный ребенок. Мне было тринадцать. Во мне тогда все перевернулось. И я видела, что случилось с Энолой.
— Да-да.
— Мне, конечно, было любопытно. Возникали желания.
— Ты, должно быть, ощущала, как их к тебе влечет. Мужчин к тебе дьявольски влекло, это несомненно.
— Знаешь, что я чувствовала?
— Да?
— Что моя чувственная (или сексуальная) сущность — это моя маленькая сестра. Очень живая, горячая сестренка. Скрытая внутри меня. Сестренка, которую я должна защищать. Мне приходилось держать ее взаперти. Даже несмотря на то, что она изнывала от желания вырваться наружу и всласть порезвиться.
— Это же почти трагедия.
— Хотя я всегда подозревала, что на самом деле я очень, очень чувственна по своей природе. Я догадывалась об этом по тому, как воздействовало на меня искусство. Поэзия. Живопись.
Гай давно уже ощущал у себя в паху легкую пульсацию. Теперь же он заметил, что с каждой секундой чашка с чаем и блюдце, стоявшие на подносе у него на коленях, звякают все громче и громче. Перекинув ногу на ногу по-иному, он неловко сказал:
— Хотел бы я знать, что сталось со всеми этими… этими соками.
Николь выпрямилась. Теперь она смотрела в сторону.
— Ты имеешь в виду, не перебродили ли они?
— Я… прости.
— Нет-нет. Все в порядке, не думай. Эта влага… этот сок?.. Никогда подобного не чувствовала. Может быть, только сладости чуть поубавилось. В пустынном-то воздухе…
— Ну да. Цветок, для взоров недоступный. Да, я всегда считал, — восторженно сказал Гай (а она при этом обворожительно улыбнулась), — что Эмпсон в этом отношении был совершенно прав. Положение дел выглядит душераздирающе, но отнюдь не требует напрямую, чтобы его изменили. Драгоценный камень не имеет ничего против пребывания в пещере, а цветок предпочитает, чтобы его не срывали. Пожалуй, что так. Ты можешь…
— Был один парень, — сказала Николь. — Черные как смоль волосы, мышцы как у пантеры. Пинто. Он был корсиканец, сын садовника. Дело было в Окс-эн-Провансе. Каждую ночь — а ночи были очень теплыми — мы встречались с ним в саду за заброшенной виллой. Он так проникновенно и долго ласкал меня и языком, и шершавыми своими пальцами, что я все думала: вот, сейчас или полностью раскроюсь, или вся вывернусь наизнанку.
