Она улыбнулась:
— А ты знаешь, откуда это название?
— Нет.
— Жил-был царь, который ревновал свою супругу и не был уверен в ее любви. Как-то утром он отправился на охоту и приказал своим людям сообщить царице, что его разорвали дикие звери. Царица заболела от горя. Она приказала искусникам сделать стеклянную вазочку, чтоб собирать свои слезы. Через несколько дней соглядатаи царя донесли, что ее комната уставлена десятками синих и голубых «собирательниц слез», светившихся ее печалью. Раздосадованный горем, которое причинил ей, царь вернулся и пообещал доверять ей до конца их дней.
Я помедлил.
— Хорошо бы всем ужасным историям такой счастливый конец.
— И я так думаю.
Вернувшись во дворец, я послал мирзе Салману письмо, что располагаю срочными известиями, способными пошатнуть самые основы государства, и таким образом вынуждая его встретиться со мной. Он только что занял одно из лучших помещений возле Зала сорока колонн, с высокими потолками и окнами редкого разноцветного стекла. Я сидел в его приемной, полный ледяного спокойствия, и думал, как радостно будет Баламани узнать о том, насколько решительным я оказался.
Когда меня наконец впустили, мирза Салман нахмурился. В зале был разостлан новый дивный шелковый ковер, мягкий, словно кожа младенца, а сам визирь сидел на его дальнем краю, чтобы посетители могли оценить ковер, разговаривая с хозяином.
Я не стал терять время на любезности:
— Мне говорили, что вы плохо обо мне отзывались.
— Неужели? Я говорил, что думаю.
— Я тоже. Я тут, потому что мне нужна эта мельница — та, которую Халил-хан считает своей наградой за убийство Пери.
Мирза Салман вздрогнул, будто я упомянул что-то непристойное.
— Халил-хан теперь один из богатейших людей страны. С чего я должен ссориться с ним из-за тебя?
— Потому что мельница моя.
Он фыркнул:
— А лучшего довода у тебя нет?
— Вы и в самом деле хотите сделать меня своим врагом?
— Я великий визирь, ты не забыл? Ты не стоишь того времени, за которое я могу тебя раздавить.
Я не шевельнул даже бровью.
— Вы должны мне помочь, — настойчиво сказал я.
— Я тебе ничего не должен.
Я показал на евнухов, готовых схватить меня и вышвырнуть из зала:
— Тогда мне надо вам кое-что сообщить, и вы точно предпочли бы узнать это с глазу на глаз.
Он отослал их в дальний угол зала, чтоб они ничего не смогли расслышать, но положил руку на кинжал.
— Я знаю о вашем заговоре в пользу Хамза-мирзы, — тихо сказал я. — Не кажется ли вам, что эта новость может огорчить шаха?
Челюсть мирзы Салмана отвалилась, а спина выпрямилась так, словно он ехал верхом.
— Чушь!
— Вы намеревались подкупить дворцовых стражников-остаджлу и перекрыть все входы во дворец вашими сторонниками — ошибки Хайдара стали вам уроком. Если бы вы получили власть над дворцом, то провозгласили бы Хамза-мирзу новым шахом, сохранив пост великого визиря.
Я начал подробно описывать их планы, наблюдая, как его лицо из уверенного становится пепельно-серым, пока наконец он не убедился, что я знаю все.
— Довольно! Я не виноват, но ты слишком хороший рассказчик и сможешь распустить вполне достоверный слух. Так ты хочешь мельницу? Хорошо. Я прослежу, чтоб ты ее получил, но лишь при одном условии: ты оставишь дворец.
Это было именно то, что я надеялся услышать, но я притворился непонимающим:
— Вы хотите, чтобы я оставил свой пост при дворе? С чего это?
— Такое условие. Иначе тебе придется позаботиться о себе самому.
Я снова притворился, теперь загнанным в угол:
— Но это мой дом. Куда еще пойти евнуху?
— С глаз моих.
— Я хочу остаться.
— Тогда не жди от меня помощи.
— Ладно-ладно, — сердито сказал я. — Когда я получу распоряжение об отставке?
— Немедля. — Он взмахом кисти отпустил меня, а когда я подходил к двери, прошипел: — А ты везуч…
Взгляд его был холоднее вершины высочайшего пика хребта Дамаванд.
— Это не везение.
Еще через несколько дней мирза Салман снесся с вакилем Пери и попросил показать ее письмо о мельнице. Когда оно прибыло, он вызвал дворцового графолога, чтоб подтвердить ее руку и объявить письмо подлинным. Не знаю, каким способом он победил Халил-хана и отвоевал у него мельницу, но подозреваю, что он потребовал личной услуги. Вскоре мирза Салман прислал ко мне вестника с бумагой на право владения. Как только она оказалась в моих руках, я немедленно известил Фереште о нашей победе.
Тобою пролитые слезы, их драгоценная вода
Наполнят океан, что с небом соперничает без труда.
Но жертвы, горести и муки, хвала Аллаху, позади,
И нынче сладостны те слезы, вернувшись в летние дожди.
Пустыню моего страданья они пробудят, оживят
И превратят песок и пепел в цветущий нежный райский сад.
Настало время мне ответить на дар твоих алмазных слез
И возвестить: «Здесь ангел неба! Он избавленье нам принес!»
Тем же вечером Баламани сообщил мне, что Мохаммад-шах велел мне предстать перед ним на следующий день. Я удивился, так как думал, что мирза Салман устроил мою отставку и тем избавил шаха от необходимости видеться со мной. Теперь мне надо было готовиться к неожиданностям. Покарает ли меня шах за службу Пери? Или, что еще хуже, обвинит в неверности или убийстве? Я торопливо подготовил письмо вакилю Пери, извещая его, что в случае моей смерти моя сестра Джалиле наследует мельницу. Затем я вручил копию на хранение Баламани. Прочитав ее, он упрятал письмо в халат.
— Да сбережет тебя Бог от всех бед, — сказал он и настоял, что весь вечер будет рядом со мной, словно боясь, что это последний раз.
В утро встречи с шахом я облачился в длинный темно-синий халат, подаренный Пери, надеясь, что часть ее царского фарра сохранит и меня, а в кушак спрятал один из ее платков, где была вышита дева, читающая книгу. Мохаммад-шах был незряч и не оценил бы моего наряда, но я надеялся произвести впечатление на его жену. Придя во дворец, я дожидался в той самой приемной, куда столько раз приходил вместе с Пери, чтоб увидеть Исмаила. Ничего не изменилось: те же росписи, та же мебель, только обитатели новые.
Меня провели внутрь, и я поразился, не увидев Мохаммад-шаха. Хайр аль-Ниса-бегум сидела на вышитом золотом валике, где обычно восседал шах, окруженная женщинами своей свиты и евнухами. На ней было красное платье такой яркости, что она казалась бледной, словно призрак; губы ее тоже были алыми, словно рубленая рана.
