Теперь он — царь-самодержец и мог позволить себе более того, что позволял как правитель.
Габриэля привели в пыточную. Не для пыток, а для устрашения. Допрашивать доктора пришел сам Годунов. Однако все эти приготовления оказались вовсе ненужными. Габриэль, узнавши о воцарении Бориса Федоровича, уже вынашивал мысль открыться ему и в пыточной, не ожидая вопросов, заявил:
— Я имею желание все о моем аресте изложить на бумаге. Могу сейчас же, но лучше в другом месте.
— Хорошо. В своем доме.
Сидевший несколько лет безвинно обалдел от счастья, упал на колени и принялся целовать полы бархатного кафтана.
— Встань. Если не слукавишь в исповеди своей, верну тебе прежнюю твою должность, а то и повышу.
Тайному дьяку сразу же стало известно об освобождении Габриэля, и он определил, что теперь настало то самое время, когда необходимо предупредить оружничего. Может, успеет укрыться в Польше до лучших времен.
У Богдана, получившего весть о грозившей смертельной опасности, и в самом деле первой мыслью было бежать в Польшу, но бессонная ночь вынесла ему иной приговор. Если он сбежит, Годунов заберет в казну или себе лично все его поместья и богатства, тогда царевич Дмитрий окажется гол как сокол. Нагие не так богаты, чтобы поддержать царевича деньгами, когда он вступит в борьбу за свое законное право наследовать престол.
«Пойду на риск! Ради воцарения Дмитрия Ивановича на престоле Российском, ради воцарения справедливости и закона!»
Утром он позвал к себе Григория Митькова.
— Мне грозит арест. Вполне возможно, даже казнь. Стало быть, и тебе — опала. Вот я и предлагаю тебе сегодня же ехать в мою усадьбу под Волоколамск. Путных слуг, знающих дорогу, я приставлю к тебе. Станешь сотоварищем воеводы Хлопка. Он тоже дворянин. Служил верой и правдой князю Вяземскому и едва не погиб вместе с ним. Теперь он по моей воле, но по собственному желанию делает тайное дело. Тайное и очень опасное, но не в моих личных интересах, а в интересах державных. Если согласишься, станешь ему товарищем, если нет — воеводить тебе боевыми холопами в Приозерной до лучших времен. Такое мое слово. Решать же тебе самому.
— Я еду. Клянусь не жалеть живота своего на верной тебе службе, оружничий. Можешь на меня положиться без оглядки.
— Тогда так: поедешь в Польшу. Воевода Хлопко тебе все обскажет. Ты передашь ему мое слово: пора действовать. Большего я пока сказать тебе ничего не могу. Всему свое время.
В ту же ночь из Царева-Борисова тайно выехал гонец в Москву к Конраду, сыну Эйлофа. Бельский определил упрятать его понадежней, чтобы Годунов не достал его. В этом он видел и свое спасение.
В самый раз отправил воевода Митькова из Царева-Борисова, а следом и всех остальных, перебежавших к нему из Москвы, предложив каждому из них на выбор любое из своих имений, ибо прибывший арестовывать его стрелецкий голова с двумя десятками стрельцов, первым делом спросил:
— Где изменившие государю?
— О ком речь? У меня все холопы государевы, как и я сам. Все поверстанные по воле царя Федора Ивановича Разрядным приказом. Еще артели по договору. За них в ответе их головы. Если есть у них такие, волен оковывать их. Есть купцы, есть ремесленники, но они не изменяют государю, а заселяют города.
— Я говорю о дворянах. Их велено везти вместе с тобой в — Москву.
— А я говорю, что никаких дворян-изменников под моей рукой нет. Если не веришь слову оружничего, начинай розыск.
Поверил. Понял: опытен воевода, к тому же оповещен о предстоящем аресте. Принял он нужные меры, чтобы оказаться чистым.
Вместе с Богданом в Москву отзывались выборные дворяне, дети боярские и стрельцы, кроме тех, кто согласился остаться в городовой рати крепости или поверстаться в порубежники. Таких оказалось не так уж и мало, но и в Москву решили возвратиться многие. Получилась целая ратная колонна, во главе которой под оком стрелецкого головы — оружничий. За стрельцами-конвойниками — боевые холопы Бельского, недоумевающие, отчего их господин по доброй воле везет свою голову под топор палача?
Богдан, конечно же, понимал, что ждет его в Москве, у него, однако, больше не возникало даже мысли о побеге. В тайне надеялся на лучший исход, но если ему и суждена позорная смерть, примет ее с достоинством, без колебаний положив голову на плаху.
И все же лелеял надежду выйти из воды, если уж не сухим, то живым и здоровым.
«В Москве, конечно, не оставит свойственничек. Либо сошлет куда-нибудь, либо велит насильно постричь в монахи…»
Чем ближе подъезжали к Москве, тем все четче вырисовывался у Бельского план действий, тем уверенней чувствовал себя, удивляя этим не только конвой, но и своих боевых холопов.
Его, не пустив даже повидаться с домашними, отконвоировали сразу на Казенный двор, где оковав, отвели в подземелье. К стене все же не приковали цепью, а дозволили вольно ходить по довольно просторной камере, где имелся даже топчан с матрасом, набитый сеном.
Вскоре к нему самолично спустился глава Казенного двора.
— Худо твое дело, оружничий. Розыск вести волей Бориса Федоровича (не сказал — царя, и это усек узник) поставлен доктор Государева двора Габриэль.
— Ого!
— Да. Он очень зол на тебя за годы, проведенные здесь, вот в этой одиночке под моим оком.
— Дела-делишки…
Хотелось Богдану сказать главе Казенного двора, чтобы сказал он царю-батюшке, что до личной встречи с ним он ничего и никому говорить не станет даже под страшной пыткой, но одолел хотение, не желая подводить бывшего подчиненного или ставить его в неловкое положение отказом.
А почему, собственно говоря, бывшего? Никто не лишал его, Бельского, чина оружничего, и этим положением вполне можно воспользоваться, но в разумных пределах.
— Можешь ли постараться сделать так, чтобы обеды мне доставляли из моего дома, от моего повара? Ничего иного я принимать не буду.
— Понимаю, оружничий, твою опаску. И разделяю. Сделаю по твоей воле, но если наткнусь на помеху, готовить тебе станет мой повар.
— Хорошо.
Его не трогали долго, и он знал почему: Годунов встречал жениха своей дочери Ксении, юного датского герцога Иоанна. Счастливому отцу было не до узника — он готовил помолвку. Пышную. Которая бы затмила все бывшие царские помолвки. Увы, жених занедюжил и вскорости почил в бозе, а по Москве пополз слух, будто отравили принца Ивана, как нежелательного соперника сыну Годунова Федору в наследовании престола. До Бельского все это доходило в самых подробных пересказах, он все более ободрялся.
Пришел, однако же, час, когда ввели его в пыточную. Палач ухмыляется:
— Скольких здесь по твоей воле пытали, счету нету. В твое наследование. Настал теперича твой черед испытать на себе всю сладость пыток.
— Как я понимаю, пока тебе не велено пытать меня, иначе подручные твои уже накинулись бы на меня, стащили бы одежды и прикрутили бы вон к этой скамье.
