– Ваш хирург утверждает, что опасности нет, – успокоила она меня. – Легкое не задето, пуля прошла выше, в районе ключицы. Но крови вы потеряли порядочно, поэтому нужно отлежаться.
– А я думал, меня будете лечить вы.
Она улыбнулась уголками губ.
– Вы лежите в хирургическом отделении, а я кардиолог.
– Кардиолог… – я попытался сосредоточиться. – Вы Альбина Владимировна?
Она снова кивнула и дотронулась до нагрудного карманчика, где была прикреплена визитка (Европа!).
– Как там Вайнцман?
– Идет на поправку. Если пожелаете, он вас навестит. Вы с ним, можно сказать, соседи: вы на третьем этаже, он – на втором.
– И он молчал… Видел вас на экране и промолчал!
– На экране? – недоуменно переспросила она. – Но я никогда не снималась в кино.
– Снимались. Просто не подозревали об этом.
Она ничего не стала уточнять. Просто на мгновение сжала мою руку (здоровую) – жест получился очень милым и теплым. Поднялась, кивнула еще раз и вышла. Уже в дверях обернулась и произнесла:
– В бреду вы назвали меня Еланью. Значит, вам и в самом деле все известно?
Рана оказалась не слишком тяжелой. Через три дня я уже вставал, еще через два начал спускаться в больничный дворик, покурить в «предбаннике», перекинуться парой слов с местным обществом – о погоде, о политике (в которой я ни черта не смыслил) и о ценах на бензин. Как-то во второй половине дня, после тихого часа, пришел Слава КПСС – в модной кожаной куртке, джинсах и неизменных модных кроссовках на толстой подошве: этакий великовозрастный рокер, подмигнул мне и уселся на стул возле кровати.
– Я и сам мог спуститься, – ворчливо сказал я. – Пока еще не инвалид.
– Успеешь набегаться, – отмахнулся сподвижник и жестом фокусника извлек откуда-то, словно из воздуха, плоскую маленькую бутылочку марочного коньяка. – По двести грамм тебе не повредит.
Выпили, закусили, косясь на дверь, точно заговорщики: не войдет ли врач или сестра. Однако погода сегодня благоприятствовала – во всех смыслах: солнце вовсю пригревало сквозь высокие окна, скукоженный фикус на подоконнике оживился и потянулся вверх, жизнь просыпалась… А у меня было ощущение, будто какой-то участок мозга, отвечающий за эмоции, вдруг перестал работать, лишившись предохранителей (искаженное последней болью лицо, арбалетная стрела и крохотная лужица воды на паркете, мой собственный сдавленный крик: «Отсюда никто не выйдет! Среди нас убийца!!!» – да, именно с того момента божественный дар чувствовать радость и горечь неожиданно оставил меня, пепел Клааса стучал в сердце, но душа почернела и умерла…).
– Вахтер Юрий Алексеевич опознал Ермашину по фотографии. Правда, с трудом – она приходила туда, предварительно загримировавшись, – Слава помолчал. – Ты верно угадал: она устроилась на студию уборщицей за несколько дней до убийства.
Я вздохнул.
– Удивительно: я не узнал ее, хотя прошел в двух шагах… Даже, кажется, спросил о чем-то.
– С тобой была Дарья..,
– Дарья не встречалась с ней раньше. Ермашина стояла спиной к нам и была закутана в платок. Она протирала тряпкой подоконник – отсюда и вода на резиновых перчатках. Вайнцман и Машенька Куггель видели в дверях силуэт. На убийце был синий рабочий халат, а они приняли его за узкое пальто.
– И она приложила все усилия, чтобы судьба Житнева была сохранена в тайне… Для этого и заказала Владимиру поддельный документ. А потом, узнав, что у Марка Бронцева имеются тому доказательства (видеокассеты с «исповедями» Шуйцева и Якова Вайнцмана), убила и его. Вайнцман, насколько я понимаю, был следующим в списке… Кабы не ты. Когда ты ее заподозрил?
– Трудно сказать, – на самом деле я знал когда, но сказать правду было не то что трудно – практически невозможно. – Пожалуй, когда я увидел фотографию в квартире Романа Боярова: двое ребят-студентов и симпатичная молодая женщина на крыльце художественного училища. У нее была модная прическа «каре». Я спросил Романа и узнал, что его сестра всегда стриглась именно так. В привычках она была постоянна…
(«Посмотрите внимательно, из квартиры ничего не пропало?» Женщина огляделась, стараясь не упустить какую-нибудь деталь, неуверенно прошла позади кресла к открытому зеркальному бару, где сверкал строй бутылок, провела рукой у виска – очень своеобразный жест, будто отгоняя надоедливую муху. Посмотрела на полку, где стояли две статуэтки: индийская танцовщица и полуящер-полубаран, галльский бог подземного царства. «Здесь был керамический шарик, Марку привез знакомый археолог…» – «У вас новая прическа?» – «Почему вы решили?»
Борис улыбнулся и повторил ее жест. «Ах, вон вы чем. Да, раньше у меня были длинные волосы». Маленькая ложь, нечаянная, но она породила… даже не подозрение – просто мысль, вопрос без ответа.)
– Она отодвинула ковер и увидела темные полосы – след волочения. Помнишь, Гарик Варданян удивлялся, как полуботинок мог слететь с ноги экстрасенса при падении? На самом деле это случилось, когда тело тащили из гостиной, в ванную комнату.
Стоило мне прикрыть глаза хоть на секунду – и все возвращалось: полумрак в комнате с круглым старинным столом, женская фигура, коленопреклоненная, будто молящаяся, вспышка выстрела… Между нами было не более четырех-пяти метров, промахнуться было невозможно. Я и не промахнулся. Мог бы прострелить плечо, мог просто подскочить и отобрать оружие… Но моя пуля вошла туда, куда я целился. Точно в сердце.
– Ты меня осуждаешь? – спросил я, хотя Слава молчал.
– Нет, что ты. Она убила твоего брата. Окажись я на твоем месте…
– Нет уж, – искренне сказал я. – Оказаться на моем месте я бы и врагу не пожелал.
Вскоре он распрощался, бросив: «Поправляйся, я на днях загляну», и оставил меня на попечение жизнерадостного молодого хирурга с манерами сантехника. Перед самой выпиской пришел (поднялся со второго этажа на третий) Яков Вайнцман в своей неизменной бледно-розовой пижаме, слегка посвежевший лицом и, кажется, сделавший попытку причесаться. Осторожно присел на краешек кровати, справился о здоровье, повздыхал, глядя в узкое оконце (слякоть и солнечные зайчики, мокрый асфальт и мельтешение разноцветных зонтиков).
– Когда вы уезжаете? – спросил я.
Он пожал плечами.
– Собственно, съемки завершены. Остальное будет «подчищаться» в Москве. Здесь меня больше ничто не удерживает.
– А что стало с Житневом?
– Вы имеете в виду мой Житнев? Его разобрали и спалили еще на той неделе. Грустно, – художник вздохнул. – В этом главный недостаток моей профессии: знать, что ни одно из твоих творений не проживет дольше нескольких месяцев. А я, на беду свою, сентиментален, да. Сентиментальный еврей. Я даже не могу смотреть, как сжигают опавшие листья по осени: жалко до слез.
И ушел к себе в палату, собирать вещи. Чаще других – почти каждый день – меня навещала Альбина. Садилась у моей кровати, задумчиво глядя куда-то, ни о чем не спрашивала, но явно ждала, когда я начну говорить. И мы говорили о Глебе… Однажды я не выдержал и задал прямой вопрос:
