не самый юный возраст, жить без этого не могла.
– О-о-о, дорогая!..
– Билета два, – сообщила Харрис. – Вылет – сегодня вечером, в шесть. Я к вам сейчас заскочу на такси, и сразу поедем в аэропорт, да? Успеете собраться? Мне ехать ещё часа полтора, так что…
– Да, да, конечно! О, ты просто чудо! – раздался «чмок», видимо, обозначающий поцелуй, которым Дженнифер хотелось поделиться с Хлоей.
– И это, мам, достанешь мой старый ноутбук? – умело ввернула Харрис, зная, что теперь это точно не вызовет у матери никаких вопросов – уж слишком она была взволнована будущей поездкой.
– Хорошо… Мы ждём тебя, дорогая! – и она, забыв закончить разговор – как обычно, впрочем, – отложила телефон и поспешила куда-то, судя по быстро удаляющимся шагам. – Маркус! Маркус! – услышала Хлоя. Усмехнулась, самостоятельно сбрасывая звонок. Её отчиму вряд ли пришлась бы по вкусу такая внезапная поездка, неожиданная перемена места. Это Харрис знала, и потому позвонила именно матери – только Дженнифер могла бы заставить своего мужа так быстро собраться и полететь на молодёжный фестиваль в другую страну. Бывшему военному, повидавшему мир, уже не хотелось никуда отправляться, он любил покой и предсказуемость. Но всё равно везде сопровождал жену, был её сообщником в каждой новой авантюре.
Сейчас Хлоя хорошо его понимала. Подорванное на службе здоровье и возраст напоминали о себе, но как бы он ни желал покоя, порой всё равно хотелось чего-то необычного. Каких-то испытаний, может, опасности, или прыжка в неизвестность. Она сама в одночасье изменила свою жизнь, бросившись помогать Лукасу – и девушка осознавала, что это было не только альтруистическое стремление спасти человека. Ей нужен был риск, к которому она привыкла. В сложностях общения с семьёй Эосфора она находила что-то особенное для себя, не поддающееся описанию. Видимо, отчим находил для себя в этих поездках что-то похожее.
Хлоя глубоко вздохнула. Лукас… Сейчас ей было особенно его жаль. У неё просто не было времени разобраться в том, что между ними происходило. Она всегда была собрана, старалась запомнить всё, что говорила каждому отдельному члену его семьи, и не имела возможности записать это – было бы уж слишком странно. Харрис старалась ему помочь, вытащить из болота, в котором он тонул. Эосфор в свою очередь прилагал невероятные усилия, помогая ей тем, что было в его силах. Он отчаянно цеплялся за жизнь, хоть вряд ли видел в ней особый смысл. Лукас тянулся к ней, Хлое, втайне надеясь, что его чувства реальны. Ему так отчаянно хотелось в это верить, что он не сумел скрыть боль и разочарование, когда Хлоя попыталась объяснить ему происходящее. Эосфор не был глуп, и сам сказал всё то, что могла бы сказать ему Харрис. Но чёрт возьми…
Девушка судорожно вздохнула, опуская веки. Что она на самом деле чувствовала к нему? Она не заметила очевидных признаков, говорящих о том, что Лукас полюбил её – или так думал. Пропустила их, заменяя более важными, как ей казалось, вещами – попытками выжить самостоятельно и помочь выжить ему. Ей всё было не до того – а ведь так не должно было быть. Её прямая обязанность – замечать всё, что связано с его чувствами, и соответственно на это реагировать. Как она посмела забыть об этом, играя в свои игры?
Хлоя умудрилась причинить ему парой фраз такую боль, которую сама же потом сравнила с потерей ног. Неописуемую боль, которую ему теперь даже не с кем было разделить. Конечно, она торопилась, ей нужно было воплотить план, чтобы спасти и Лукаса, и свою семью, но… Кто позволил ей так себя с ним вести? Кто дал ей право решать, реальны ли его чувства к ней? Она ведь могла быть мягче. Дать ему надежду, хотя бы согласиться с тем, что они, как минимум, близкие друзья. Ведь это была правда. Они стали в некотором роде напарниками, устраивающими спектакль, чтобы защитить друг друга от серьёзного врага. И сейчас, вот только что – Харрис, по сути, ляпнула, что он ей никто. Что она всего лишь его жалеет. Что могло быть хуже для гордого человека, чем жалость? А если что-то светлое – пусть даже и простая благодарность, нежность, – и правда зародилось в его груди?
Ей всегда было хорошо рядом с ним. Сейчас, уезжая всё дальше и дальше от дома, где остался Эосфор со своей семьёй, Хлоя чувствовала необъяснимую тоску. Она уже скучала по нему, по их беседам и урокам музыки. Она к нему привыкла, и теперь ей казалось, будто от её души оторвали кусок и заперли в этом особняке, что был уже далеко позади. Ей хотелось вернуться, чтобы приладить этот оторванный кусок на место – обнять Лукаса, попросить у него прощения за резкие слова, успокоить. Вернуть отнятую надежду и веру в чудо.
Сейчас до неё дошло, что Эосфор был жертвой по факту, но не духовно. Да, он покорялся, подчинялся условиям, в которые его ставил отец. Да, он смирился с ложью, что противоречила его личным принципам. И, может быть, однажды не выдержал и позвонил Харрис, умоляя её вернуться и спасти его, вырвать из лап отца, дать отдохнуть. Но стоит вспомнить кое-что другое – он выдержал несколько часов моральной пытки, прежде чем, отчаявшись, украл телефон у человека, которого боялся больше всего на свете.
Если так подумать – Лукас сделал гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Он не предал её доверия, и нашёл в себе силы жить, хоть и был близок к тому, чтобы покончить с собой в больнице – конечно, ей было известно о том, что санитар нашёл его с лезвием в руке. Он сумел поверить ей и открыться, когда она попросила его об этом, протянув свою старенькую укулеле. Он прикрыл её собой от настоящего буйного психа, рискуя снова оказаться связанным и обездвиженным. Сумел взять себя в руки и подыграть ей на рояле, когда того потребовал отец – сейчас Хлоя уже знала, что он был в тот момент, к тому же, отравлен. Ему было плохо, ему было страшно, он ненавидел и боялся практически всех присутствующих, и уж точно не хотел обнажать свою душу перед ними, возвращаясь к музыке по чужой воле. Но Харрис была бы в опасности, если бы он отказался – потому Лукас взял себя в руки и сделал то, что было на тот момент выше его сил.
И на следующий же день, едва узнав, что теперь будет прикован к инвалидному креслу,
