и красоты». «Моей системой» мама особенно дорожила и выбросила ее только этим летом.
Валялось тут и барахло бывшего владельца дома, старика Доливо-Добровольского: крокетный молоток с двумя красными ободками на ручке и фарфоровая маркизка без головы, но с золотым бубном. Когда-то она плясала под музыку пастушонка, который теперь в Коськином подвале играет неизвестно кому на золотой флейте…
— Можно, я бумажки вытащу, — начал, замирая от страха, Славик.
Но папа потянулся к крышке и свалил оленью голову с отломанным рогом.
— А, черт! — сквозь звон в ушах услышал Славик папин голос. — Напрасно ты затеял эту историю, Роман. Нужно брать за бока управдома. Пусть чинит.
— В квартире проживает инженер совместно с рабочим классом, — возразил Роман Гаврилович. — И мы пойдем жилищно-санитарному инспектору кланяться? Позор на всю Европу! Ну и барахолка! И куда ты это добро копишь, сосед!
— Мне тут ничего не нужно, — отвечал папа. — Я думал, твое имущество.
— Можно, я бумажки… — повторил Славик, но на него не обращали внимания.
— Вот здорово, — засмеялся Роман Гаврилович. — Пять лет живем, и никакого контакта! Клашка!
Вошла Клаша, опуская подоткнутую юбку.
— Слушай ударное задание! Все это барахло — во двор и на мусор. Собирай ребятишек на субботник, и все подчистую на двор! А то начальника вон коза забодала. И железяки все эти, и печку — все!
— Да ты что! — спокойно улыбнулась Клаша. — Это не шкалик. Хозяйственная вещь — печка. Этак прокидаешься.
— Да у ней дыра в боку!
— Дырку можно залатать, а печка всегда пригодится. В газетах стращают: бить тревогу на всю Европу— война будет.
— И какая ты несознательная, Клашка! Погляди — Лия Акимовна. Уж какая мадам, а над барахлом не дрожит, как ты…
— Поехал, — Клаша нахмурилась.
— Ну ладно, — потерял терпенье Роман Гаврилович. — Пускай. Сядешь в ванну, а вокруг тебя бутылки поплывут. Пускай!
— Вы что? Неужели по правде наладите? И душ?
— А как же! Пустишь дождик — и стой под ним, как прынцесса. И за баню не надо платить.
— Какая красота! У других во дворе ни у кого нет, а у нас — ванна. Даже совестно! Когда наладите, Иван Васильевич?
— Вынесешь барахло — в момент наладим! — пообещал Роман Гаврилович.
— Не шуми, Рома. Не тебя спрашивают.
— Дело в том, Клаша, — начал папа, — что колонка устроена по принципу паровозного котла. Внутри масса трубок. И надо определить, какие трубки разморожены, а какие нет. А это не так-то просто.
— Особенно без экспертизы профессора Пресса, — съязвил Роман Гаврилович. — Давай попробуем такую петрушку: зальем воду и подуем. Я стану дуть, а ты слушай, где забулькает.
— Башковитый у тебя мужичок, Клаша, — усмехнулся папа. Клаша зарделась, будто присвоила то, что ей не положено.
— По железному ремеслу только и башковитый, — стала она оправдываться. — А матрасу цены не понимает. Чего сперва — прибираться или воду носить?
— Вы, Клаша, носите воду, а я приберусь, — проговорил Славик отчаянно.
— Шел бы ты отсюда, — сказала она. — Перепачкаешься.
— Я… Я не перепачкаюсь… Я… только бумагу…
— Тебе что сказано? — строго сказал папа.
После этих слов полагалось уходить в детскую.
Но у Славика не было сил двинуться с места. Голова у него кружилась. Он не сводил глаз с топки. А Роман Гаврилович дул в дырки, и папа, уже не заботясь о рубашке, прильнул к железному кожуху и выслушивал колонку. Оба они вошли в азарт и забыли про Славика, потому что почти все трубки оказались целыми и только две протекали.
— А ты собрался управдому кланяться, — говорил Роман Гаврилович из-под потолка, заливая в колонку воду.
— Да разве он пойдет в домком, Иван Васильевич! — говорила Клаша, принимая пустое ведро. — У нас за полгода за квартиру не плачено!
— Вон в чем дело! — говорил папа. — А управдому придется все-таки поклониться. Трубок на полдюйма без него не достать.
— Ничего, — шумел Роман Гаврилович. — Свояк принесет. Знаешь небось Скавронова? Коли надо, не только трубки — паровоз с мастерских вынесет.
— Так я ему и позволю с ворованным приходить, — одернула мужа Клаша. — Гляди не выдумывай.
И полезла за бумагами в колонку.
— Не надо! — сказал Славик хрипло.
— Чего не надо? — обернулась Клаша.
— Бумагу… не надо… Во-первых, бутылки надо…
— Гляди-ка! Учить вздумал!
Она осторожно выгребла на пол мятые листочки. Вслед за мелкими казенными бумажками появились документы, написанные на обороте плакатов и афиш, обрывок какого-то письма.
— Вон бумага была — батист, — сказала Клаша. — Теперь и не бывает такой.
— Ну, барахольщица! — весело возмутился Роман Гаврилович. — Вся, как есть, с головы до пяток закидана родимыми пятнами.
— Постой, сынок… Рома! Погляди-ка, чего написано…
Роман Гаврилович балансировал на борту ванны. Читать в таком положении было неловко, но испуг Клаши удивил его и, придерживаясь за трубу, он взял листочек.
— Не забудь обозначить дефектные трубки, — предупредил его папа. — Заткни их чем-нибудь, что ли…
— Обожди с трубками… Знаешь, кто писал?
— Что там у тебя? — спросил папа.
— Кто? — спросила Клаша.
— Ихнее благородие Барановский.
— Не может быть!
— Конечно, не может быть! — замирая, сказал Славик.
— А погляди сам.
Роман Гаврилович спрыгнул на пол, разгладил на колене листок. Подпись Барановского была щеголевато выведена через всю страницу, строчки косо и немного вверх пересекали бумагу, между каждым словом белели широкие пропуски. Папа взял листок.
— Ну? — спросил Роман Гаврилович.
— Пожалуй, ты прав, — сказал папа. — Это конец письма. Господин Барановский пишет одной из своих куртизанок… Посмотри-ка, Клаша, там начала нет?
— Нет, больше ничего нет… Газета какая-то… «Комсомольская правда».
— Жаль. Довольно болтливый кавалер, — папа ухмыльнулся.
— А ну, почитай, — попросил Роман Гаврилович.
— Начала нет. А начинается так: «…не изволите опасаться. Я, как и прежде, пекусь о Вашей безопасности. Дом вдовы Демидовой находится под неусыпным наблюдением и наш bete noire[1] будет взят, как только обнаружатся все его связи, значение и количество которых— есть основание подозревать — гораздо больше, чем мы с Вами полагали.
К сему имею честь присовокупить, милостивая государыня, что Ваше очаровательное безрассудство явиться в комендатуру лично можно объяснить только недооценкой опасности, в которой оказался наш город, и бессмысленной ревностью. Еще раз хочу Вам напомнить a bout portant[2]: дело спасения родины от большевистской заразы вы должны ставить выше личных отношений. Вы ни на минуту не должны забывать, что м-ль Мурашова влюблена в нашего господина по уши. Представляете, что бы было, если бы она увидела Вас в моей приемной? Рисковать доверием, которое Вы с таким трудом завоевали
