к груди, но там было совершенно спокойно и ничего не шевелилось.
«Если он и относительно ста тысяч сдержал своё слово так же хорошо, как относительно сердца, то мне остаётся только радоваться», — сказал он и стал осматривать карету. Он нашёл всякого рода платье, какое только можно было пожелать, но денег не было. Наконец, сунув руку куда-то в карман, он нашёл много тысяч талеров золотом и в расписках на торговые дома во всех больших городах. «Теперь у меня есть всё, что я хотел», — подумал он и, усевшись в углу кареты поудобнее, продолжал свой путь.
Два года разъезжал он по свету, глядя из своей кареты по сторонам на постройки. Остановившись где-нибудь, он смотрел только на вывеску гостиницы, а затем отправлялся по городу и осматривал выдающиеся достопримечательности. Но ничто не радовало его: ни картины, ни дома, ни музыка, ни танцы. Его сердце из камня не принимало в этом никакого участия. Глаза и уши у него были закрыты для всего прекрасного. Ему ничего больше не оставалось, кроме любви к еде, напиткам и сну. Он так и жил, без цели разъезжая по свету, принимаясь за еду, чтобы провести время, и засыпая от скуки. Впрочем, время от времени он вспоминал, что был веселее и счастливее, когда был ещё беден и должен был работать, чтобы поддерживать своё существование. Тогда каждый красивый вид на долину, музыка или пение забавляли его. Тогда он по целым часам с радостью думал о простом обеде, который должна была принести к его костру мать. Когда он так размышлял о прошедшем, ему казалось совершенно непонятным, что теперь он совсем не может смеяться, тогда как раньше смеялся при самой пустяшной шутке. Когда смеялись другие, он только из вежливости искривлял рот, но его сердце не смеялось. Затем, он чувствовал, что хотя он и спокоен, однако удовлетворённым считать себя не может. Это была не тоска по родине или грусть, но пустота, скука, безотрадное существование. Всё это наконец заставило его вернуться на родину.
Когда на пути от Страсбурга он увидел тёмный лес своей родины, когда в первый раз снова увидел сильные фигуры и приветливые, доверчивые лица шварцвальдцев, когда ухо уловило родные звуки, резкие и низкие, но в то же время приятные, он быстро ощупал своё сердце, потому что кровь стала обращаться сильнее, и подумал, что сейчас обрадуется и заплачет, но — как только мог он быть таким глупцом! Ведь его сердце было из камня, а камни мертвы. Они не плачут и не смеются.
Прежде всего он пошёл к Голландцу Михелю, который принял его с прежней приветливостью.
— Михель, — сказал Петер, — вот я много поездил и всего насмотрелся, но всё это вздор, и я только скучал. Вообще говоря, ваша каменная вещица, которую я ношу в груди, предохраняет меня от многого. Я не сержусь, не огорчаюсь, но в то же время я никогда не чувствую радости, и мне кажется, что я живу как бы только наполовину. Не можете ли вы сделать это каменное сердце немного поживее? Или отдайте мне лучше моё старое сердце. Ведь в продолжение двадцати пяти лет я сжился с ним. Если оно иногда и проделывало со мной какую-нибудь глупую штуку, всё же оно было добрым и весёлым сердцем.
Лесной дух сурово и злобно засмеялся.
— Когда ты в одно прекрасное время умрёшь, Петер Мунк, — отвечал он, — тогда оно вернётся к тебе. Тогда у тебя будет опять мягкое, чувствительное сердце, и ты будешь чувствовать, что постигнет тебя — радости или страдания. Но здесь, на земле, оно уже не может быть твоим! Однако вот что, Петер. Поездил ты много, но твой образ жизни не мог принести тебе пользы. Поселись-ка теперь здесь где-нибудь в лесу, построй дом, женись, капитал пусти в оборот. Тебе недоставало только работы, поэтому ты и скучал, а ещё сваливаешь всё на это неповинное сердце.
Петер, видя, что Михель прав, говоря о праздности, решил сделаться более богатым. Михель и на этот раз подарил ему сто тысяч гульденов и расстался с ним, как с добрым другом.
Скоро в Шварцвальде пошла молва, что угольщик Петер, или Петер Игрок, снова появился, причём стал ещё богаче, чем прежде. И теперь случилось так же, как это всегда бывает. Когда Петер дошёл до нищеты, его вытолкали в трактире за дверь, а когда теперь в одно воскресенье, после обеда, он отправился туда, ему жали руки, хвалили его лошадь, расспрашивали о путешествии. А когда он снова начал играть с Толстым Эзехиелем на наличные деньги, почтение к нему стало таким же, как и прежде. Теперь он уже не занимался производством стекла, а завёл лесную торговлю, впрочем, только для вида. Главное его занятие состояло в торговле хлебом и отдаче денег под проценты. Мало-помалу половина Шварцвальда оказалась у него в долгу, но он ссужал деньги только за десять процентов, а хлеб продавал по тройной цене бедным, которые не могли заплатить тотчас же. С приставом он находился теперь в тесной дружбе, и если кто-нибудь не платил господину Петеру Мунку вовремя, то пристав приезжал со своими полицейскими, описывал движимое и недвижимое имущество, быстро распродавал его и выгонял в лес отцов, матерей и детей. Сначала всё это доставляло богатому Петеру некоторую неприятность, потому что задолжавшие ему бедняки толпами осаждали его двери. Мужчины умоляли о снисхождении, женщины старались чем-нибудь смягчить его каменное сердце, а дети с плачем просили кусочек хлеба. Но когда он завёл несколько здоровенных псов, «кошачья музыка», как он называл это, скоро прекратилась. Лишь стоило ему свистнуть и натравить собак, все эти нищие с криком разбегались в разные стороны.
Особенно много неприятностей доставляла ему одна «старуха». Это была не кто иная, как вдова Мунк, мать Петера. Когда всё её имущество было распродано, она впала в страшную нищету, но сын, вернувшись назад богачом, даже не осведомился о ней. Теперь она иногда приходила к его дому, старая, слабая, опираясь на палку. Внутрь дома она не решалась войти, потому что один раз он выгнал её вон. Как ни горько ей было жить благодеяниями чужих людей, когда её собственный сын мог устроить ей беззаботную старость, однако его холодное сердце никогда не чувствовало жалости при виде её бледных, хорошо знакомых ему черт лица, горестных взглядов, исхудалой протянутой руки и всей её дряхлой фигуры. Когда в субботу она стучалась в дверь, Петер ворча доставал монету, завёртывал её в бумагу
