несмотря на это, к его удивлению, темнее не становилось. Напротив, в овраге делалось всё светлее, так что Петер не мог долго смотреть на такой свет. А Голландец Михель, по мере того как Петер спускался, делался ниже и принял свой прежний вид, когда они очутились перед домом, таким маленьким и хорошим, какие бывают у зажиточных крестьян в Шварцвальде. Комната, куда вошёл Петер, ничем не отличалась от комнат других людей, разве только тем, что там никого не было. Деревянные стенные часы, огромная изразцовая печь, широкие скамейки, на полках утварь — всё здесь было так же, как и везде. Михель указал Петеру место за большим столом; затем он вышел и вскоре вернулся с кувшином вина и стаканами. Он налил, и они стали болтать. Михель говорил о людских радостях, о чужих странах, о прекрасных городах и реках, так что, в конце концов, Петер почувствовал страстное желание повидать всё это и откровенно сказал об этом Голландцу.
— Если бы у тебя и было мужество и желание предпринять что-нибудь, всё равно твоё глупое сердце заставит тебя содрогнуться. Возьмём, например, оскорбление чести, несчастье, из-за которого рассудительный человек не должен огорчаться. Разве ты что-нибудь почувствовал в своей голове, когда тебя вчера назвали обманщиком и негодяем? Разве тебе сделалось больно в животе, когда пришёл пристав, чтобы выгнать тебя из дома? Ну, скажи же, где ты почувствовал боль?
— В сердце, — сказал Петер, приложив руку к поднимавшейся от волнения груди. Ему казалось, что его сердце сейчас выскочит.
— Ты вот — не поставь мне это в вину — разбросал много сотен гульденов негодным нищим и разному сброду! Какая тебе от этого польза? Они желали тебе за это здоровья и Божьего благословения? Так, но сделался ли ты от этого здоровее? За половину этих промотанных денег ты мог бы держать врача. Благословение… да, хорошо благословение, если у тебя описывают имущество и самого выгоняют! А что заставляло тебя лезть в карман, как только какой-нибудь нищий протягивал свою изодранную шляпу? Не что иное, как твоё сердце, и только твоё сердце! Не язык, не руки, не ноги, а сердце. С тобой было то, как справедливо говорится, что ты слишком близко принимал всё к сердцу.
— Но как можно приучиться, чтобы этого больше не было? Вот сейчас я стараюсь сдержать сердце, а всё-таки оно так и бьётся, и мне делается тяжело.
— Где уж тебе, бедняга, — воскликнул Михель со смехом, — что-нибудь тут сделать! Вот отдай-ка мне эту едва бьющуюся вещицу — тогда увидишь, как тебе будет хорошо!
— Вам? Сердце? — в ужасе воскликнул Петер. — Чтобы я умер на месте? Никогда!
— Да, если бы вздумал извлечь сердце из тела какой-нибудь из ваших господ хирургов, тогда, конечно, тебе пришлось бы умереть. Что же касается меня, то это другое дело! Вот, войди и убедись сам.
С этими словами он встал, отворил дверь и ввёл Петера в другую комнату. Сердце Петера сжалось, когда он перешагнул порог, но он не обратил на это внимания, — так поразило его странное зрелище, представившееся ему. На нескольких деревянных полках стояли склянки, наполненные прозрачной жидкостью, и в каждой находилось по сердцу, а на склянках были приклеены ярлыки с надписями, которые Петер с любопытством стал читать.
Здесь было сердце пристава в Ф., сердце Толстого Эзехиеля, сердце Короля Танцев, сердце главного лесничего; там — шесть сердец барышников, восемь — офицеров-вербовщиков, три — биржевых маклеров; словом, это было собрание самых уважаемых сердец на двадцать часов расстояния в окружности.
— Смотри! — сказал Голландец Михель. — Все они сбросили с себя жизненные тревоги и заботы. Ни одно из этих сердец уже не бьётся тревожно и озабоченно, и их прежние владельцы чувствуют себя превосходно, так как выгнали из своего дома беспокойных гостей.
— Но что же все они теперь носят в груди вместо них? — спросил Петер, у которого от всего этого голова пошла кругом.
— Вот что, — отвечал Михель, вынимая из шкатулки каменное сердце.
— Как? — проговорил Петер, чувствуя, что его охватила дрожь. — Сердце из камня? Но послушай, господин Голландец Михель, от этого должно быть очень холодно в груди?
— Очень приятно и прохладно. Зачем же сердце должно быть горячим? Зимой такая теплота не принесёт пользы, скорее поможет славная вишнёвка, чем горячее сердце. Когда везде душно и жарко, ты и представить не можешь, как прохладно с таким сердцем. Как уже сказано, с ним не почувствуешь ни тревоги, ни страха, ни этого глупого сострадания, и никакой другой печали.
— И это всё, что вы можете мне дать? — сказал недовольным тоном Петер. — Я надеялся на деньги, а вы даёте мне камень!
— Ну, я думаю, ста тысяч гульденов на первый раз тебе будет довольно. Если ты ловко пустишь их в оборот, то скоро можешь сделаться миллионером.
— Сто тысяч! — радостно воскликнул Петер. — Ну, не стучи же так бешено в моей груди, скоро мы разделаемся друг с другом. Хорошо, Михель! Давайте мне камень и деньги, а эту беспокойную вещь вы можете вынуть из футляра.
— Я так и думал, что ты парень рассудительный, — отвечал с приветливой улыбкой Голландец. — Пойдём-ка, выпьем ещё по одной, а потом я отсчитаю тебе деньги.
Они снова засели в первой комнате за вино и пили, до тех пор пока Петера не охватил глубокий сон.
Угольщик проснулся при весёлых звуках почтового рожка и увидел, что сидит в прекрасной карете и едет по какой-то широкой дороге. Выглянув из кареты, он увидал Шварцвальд, лежавший сзади, в голубой дали. Сначала он не хотел верить, что это он сам сидит в карете, так как даже одежда была на нем совсем не та, какую он носил вчера. Но потом он всё так ясно припомнил, что бросил наконец думать об всем этом и воскликнул:
— Да разумеется, это я, угольщик Петер, и никто больше!
Он удивлялся сам на себя, что совсем не может чувствовать горесть, хотя теперь впервые уезжал со своей тихой родины и из лесов, где прожил столько времени. Даже думая о своей матери, оставшейся теперь без всякой помощи и в нищете, он не мог выжать из глаз ни одной слезы или хотя бы вздохнуть. Всё это для него было так безразлично. «Да, правда, — сказал он через некоторое время, — слезы и вздохи, тоска по родине и грусть исходят из сердца, а моё сердце — спасибо Голландцу Михелю — холодно и из камня».
Он приложил руку
