в этот-то момент женщина в толпе пронзительно закричала: «Эрик! Эрик, сынок!» — и, наверное, начала толкаться, и её пропустили — и она полетела на спуск, где стояли мертвецы, и один из них вскрикнул: «Мама, это я!» — и она кинулась ему на грудь, и её не смущало, что у него белое фарфоровое лицо и лысая голова манекена. Как-то он так ей ответил, — и потом что-то тихо говорил, — что она узнала, обнимала его и рыдала, и это вдребезги разбило всю торжественную оцепенелость.
Мёртвый моряк кричал: «Алика! Алика!» — а раньше Алики успел шустрый малыш лет семи и прыгнул мёртвому на шею с воплем: «Папка вернулся!». Кого-то из мёртвых тискали живые моряки, кто-то уже сам пробирался через толпу в поисках — то ли жены, то ли матери, то ли друзей… Они вернулись из смерти, как из очень долгого и очень опасного плаванья, — и их дождались и радостно встретили — и я поняла, что Прибережье впрямь не особо нормальное место.
То ли это мы стёрли все грани, то ли грани сами стёрлись. То ли мы просто так привыкли ждать наших друзей, мужей и любимых из моря, что и удивиться толком не можем: мы просто дождались.
Живые и мёртвые вперемешку жали руки работягам Фогеля и ему самому. Фогель и Глена что-то торопливо объясняли: наверное, когда можно будет зайти в мастерскую, чтобы там надели парик и приклеили усы, или — как ухаживать за механизмом. Кто-то счастливо рыдал, кто-то орал «виват!», кто-то пел хором: «По волнам, по волнам мы с тобой придём домой — мы пройдём все штормы мира, а потом придём домой!»
Валор подал мне платок и помог замотать клешню, но кровь уже почти не сочилась.
Я привалилась к его плечу и сказала:
— Мы молодцы. Это было правильно.
— Леди Карла, — окликнул Лейф, — гляньте-ка, — и показал вниз, на воду.
Со спуска все уже ушли, поднялись наверх и радостно переживали невозможную встречу. И на ступенях, ведущих в воду, полусидело-полулежало, облокотясь на камень, тёмное и мокрое мерцающее существо. Второе такое смотрело из воды. Фонарик-кораблик лежал на ступенях рядом с ними — и тёплый огонёк отражался в их огромных, выпуклых, нечеловеческих глазах.
— Русалки, — прошептала я.
Валор только кивнул.
А русалки будто поняли, что их заметили. Та, что сидела, подняла свою лягушачью лапу с перепонками между длинными пальцами и махнула почти человеческим приветственным жестом. И всё. Соскользнула в воду изящно и без плеска — и пропала. Вторая ещё секунду смотрела прямо на меня — и так же бесшумно ушла под воду.
А я смотрела на ступени, в которые бились мелкие волны, и думала: ну не могло же это померещиться всем троим, верно?
— Удивительно, — вдруг сказала Виллемина откуда-то из-за плеча Валора.
Я обернулась. Она, очень простенько одетая в духе «королева инкогнито», в обществе Ольгера и Нориса, уже стояла на набережной рядом со мной. Ей полагалось бы сидеть в карете вместе с Броуком и Рашем — но оттуда, наверное, было хуже видно.
— Прости, дорогая, — сказала Вильма, улыбаясь. — Я боялась тебе помешать. А теперь ужасно жалею, что не попыталась побеседовать с русалками. Они словно в гости к нам пришли… или поучаствовать в обряде, не знаю… Но они удивительные.
— Конечно, когда кругом толпа… — пробормотала я — и тут мир начал медленно кружиться, будто неторопливая карусель.
Я успела почувствовать, как меня подхватили Вильма и Валор, — и провалилась в тёплый и тёмный сон, как в вату.
* * *
Я проснулась в нашей с Вильмой спальне — но, хоть убей, не могла понять, как туда попала. Обряд был тяжёлый — ну и вот, заснула так, что не услышала, как меня сюда принесли и раздели.
Из окон сквозь опущенные шёлковые шторы, полупрозрачные, как любила Вильма, сияло сплошное солнце: я проспала до полудня. Виллемины уже не было: она работала с утра, а я валялась, как ленивая кошка. Истомно было, голова слегка кружилась, моя бедная клешня ещё болела, и не хотелось вставать с постели — но в мире что-то без меня происходило, а это мне казалось полнейшим безобразием.
Я заставила себя встать и позвать Друзеллу. И у Тяпки был такой вид, будто она не просто спрыгнула с кровати вместе со мной, а проснулась, как живая собака. Веселилась, трясла языком и стучала хвостом по всему, что ей под хвост подворачивалось.
— Государыня пожалела вас будить, — сказала Друзелла. — Уехала на верфь, смотреть подводный корабль, а потом собиралась на какой-то завод.
— Одна, — мрачно сказала я. Мне стало как-то не по себе. — А если что-нибудь…
— С ней мессир Ольгер, — сказала Друзелла.
— Ольгер, ага, — мне стало ещё тревожнее. — Он гениальный алхимик, все знают, но некромант никакущий. Райнор и Клай уехали… — и захотелось шмыгнуть носом. — А Валор где?
— В мастерскую мэтра Фогеля ушёл, — сказала Друзелла. — Помогать мёртвым морякам.
— Вот не померли бы они ещё раз, если бы Валор поехал с королевой! — буркнула я.
— Но это государыня его отослала, — удивилась Друзелла. — Она сказала, что туда непременно придут, быть может, даже с семьями — и им надо будет ещё раз всё объяснить. И ещё у мэтра Фогеля заготовлены парики, усы и глаза разных цветов — чтобы морякам было проще привыкнуть к своему новому телу…
У меня просто сердце защемило.
От страха я оделась очень быстро. Вместо того чтобы по-человечески позавтракать, набила рот ветчиной, прихватила слоёный рыбный пирожок — и побежала искать Вильму. Мучилась ужасной тревогой, предчувствием почти.
И сама не понимала почему.
После вчерашнего, когда половина столицы пришла на набережную с фонариками, мне казалось, что в городе уже безопасно. Нас приняли, любят, нас любят обычные горожане — и вообще, мы же превратили в молебен чернокнижный обряд! Агриэл бы наверняка благословил. Мы всех защищаем от ада, мы молодцы. Вильма невероятно хорошая — ну должны же её все любить, правда? Деточки вместе с жандармами следят, чтобы никаких следов ада не было нигде в окрестностях, наш Ален с его всевидящим незрячим оком…
А почему страшно?
У некромантов не бывает предчувствий, говорила я себе. Успокаивала.
Но тревога у меня моментами перехлёстывала в ледяной ужас — и было никак себя не успокоить.
Она мотор
