тревожный, но вместе с тем уже не пугающий, а наоборот, знакомый звук. Я силилась напрячь свой почти уже уснувший мозг, сосредоточить его на этом звуке, чтобы, наконец, уловить и расслышать. Это получалось с трудом, звук то и дело куда-то уплывал. Но я не сдавалась. Я как будто чувствовала, что это мой последний шанс, что, если я сейчас отпущу этот звук, то он уплывёт и растворится навсегда, и я уже не проснусь.
В какой-то момент мне показалось, что я его больше не слышу. Тогда я сделала над собой неимоверное усилие, отчего зашумело в ушах, как при головокружении. И когда шелест и шум в моей голове улеглись, я услышала детский голос. Он жалобно и тревожно звал: «Мама».
Я открыла глаза и увидела испуганные личики своих детей. В тот же миг испуг и тревога на их лицах сменились радостью, и Ола закричал:
– Папа, скорее, мама открыла глаза!
В следующую минуту появилось лицо Ольдриха, осунувшееся, исхудавшее и измученное тревогой. На нём не осталось и следа от гнева, недовольства и раздражения. Глаза его молили о прощении.
– Раечка, слава богу, ты очнулась. – Он опустился перед кроватью на колени, целовал мои руки и плакал. – Милая моя, любимая, прости меня. Я виноват перед тобой, очень виноват. Прости.
Я плакала вместе с ним, но оттого, что не чувствовала его прикосновений, вообще ничего не чувствовала. Моё тело разбил полный паралич. Я могла только видеть и слышать. И всё.
Потом уже, через время, я узнала все подробности случившегося. В глубоком обмороке, почти без жизни, я пролежала две недели. Когда это случилось, Ольда-младший прогнал бабку.
– Бабушка, уезжай, – сказал он строго, – и больше к нам не приезжай. Из-за тебя мама болеет.
– Какая она тебе мама? – попыталась возразить та.
Но Ольда перебил её:
– Она – наша мама. А ты её обижаешь. Уходи!
Затем он всё в подробностях рассказал отцу, и тот, наконец, понял, что на самом деле здесь происходило все эти три года, в каком аду я жила. Его гневу и отчаянию не было предела. Он целыми днями сидел возле меня и просил прощения. Но я его не слышала. К тому же доктор, который каждый день приходил ко мне, сказал Ольдриху, что такие слова могут ещё больше потревожить меня, и уж точно не помогут мне прийти в себя. Он посоветовал просто разговаривать со мной, и Ольде, и детям. Именно детские голоса и их зов «Мама, мама» я услыхала и смогла различить. Именно детский зов вернул меня к жизни.
И потом, когда я лежала, как колода, полностью парализованная и молчаливая, словно немая, они ухаживали за мной вместе с Иветтой. Целый месяц, что я потом ещё лежала, они выхаживали меня, кормили, поили, были всегда рядом. Усаживали меня на постели, расчёсывали волосы, умывали лицо, растирали мне кожу на руках и ногах, чтоб разогнать застоявшуюся кровь. Мне так хотелось обнять и поцеловать их, но я по-прежнему не могла пошевелиться. И только слёзы нескончаемыми потоками лились из моих глаз, но и их горячую солёность я не могла ощутить.
Верочка плакала вместе со мной, а пятилетний Вена старался держать слёзы, хмурился и насупливался, чтобы не заплакать. Старший брат сказал ему, что маму их слёзы расстраивают. И Вена держался изо всех своих силёнок.
Наконец, наступил тот день, когда в моё тело полностью вернулась жизнь. Первыми я ощутила свои руки, чуть позже ноги, затем почувствовала всё своё тело целиком. И, хотя я всё ещё не владела языком, а тело моё весьма ослабло и «раскисло» за долгое время болезней и неподвижности, и впереди ещё предстояло много работы, прежде чем я смогла полноценно двигаться и разговаривать – всё равно, это был самый счастливый день в моей жизни и в жизни нашей семьи. Каково было удивление и счастье Ольды, когда, приехав домой на выходные, он застал меня сидящей во дворе на скамейке. Он чуть не танцевал от радости.
Ольда переменился за это время, повернулся на 180 градусов в сравнении с тем, каким был. Это снова был любящий и внимательный Ольда, заботливый, добрый и весёлый, как в самом начале нашего знакомства. Окружённая любовью и заботой мужа и детей, окрылённая надеждой, я быстро шла на поправку и восстанавливалась. Со временем я даже стала прибавлять в весе. Речь вскоре тоже полностью восстановилась, и я смогла всем сказать, как сильно их люблю, и как я счастлива, что они у меня есть – и Ольда, и дети, и Иветта. Она стала практически членом нашей семьи, и мы уже не отделяли её от себя. Я считала её своей названной сестрой и ангелом-хранителем.
Через год после моего полного выздоровления у нас родилась Анечка. И всё у нас теперь хорошо и замечательно. Вот только…
Рая задумалась.
– Что, Рая? – осторожно спросила Вера.
– Да так, – вздохнула Рая, – просто все те события не прошли бесследно. Физически я выздоровела, морально со временем тоже восстановилась. Время всё лечит, я смогла простить мужа, смогла забыть многое и не вспоминать никогда. Но вот беда – умерла во мне женщина. Безвозвратно и навсегда. Поначалу я ещё думала, что это последствия болезни, что со временем всё пройдёт. Но… не прошло. Меня больше не волнует близость с мужем, мало того, мне даже неприятно всё, что с этим связано. Ласки, поцелуи, близость – всё это оставляет меня равнодушной, несмотря на то, что я люблю Ольду. И он меня любит, я знаю. Но многолетними издевательствами и несправедливыми обидами ему удалось убить во мне женщину. И я знаю, что он-то первый от этого страдает, а ничего сделать не могу. Противно мне, и всё тут.
– Вот беда, так беда, – вздохнула Шура.
– Доченька моя, – сказала Лиза, как бывало ещё в детстве. – Сколько же тебе пришлось всего натерпеться. – Она утёрла слёзы.
– Да разве только мне одной? – вздохнула Рая. – А Шуре с Верой? А вам в жизни мало досталось? Много вы счастья за свою жизнь повидали?
Лиза взглянула на Раю, на Шуру с Верой, которые притихли, слушая старшую сестру – вот они, все три её дочери, сидят сейчас рядом с ней, а вокруг тихая летняя ночь, яркие звёзды и тонкий серп месяца в небе. В воздухе разлился тонкий аромат маттиолы, расцветающей каждый вечер перед домом, и убаюкивающий звон ночных цикад и сверчков.
– Всяко бывало, – ответила Лиза, полной грудью вдыхая ночные ароматы, – одно знаю: теперь я счастлива.
Она снова глубоко задумалась.
