Миртовый венок прими, геройС тех пор Тура никто более не видел. Но о нём ещё долго говорили, в благодарности за многие справедливые деяния славили в народе его имя. Братик Винцусь и родители, не желавшие соглашаться с мыслями о худшем, питавшие надежды на вышнюю справедливость (эту твердыню и определённость в зыбкой, не постигаемой умом вечности), на возвращение Радима под кров родного дома — в какой-нибудь ясный солнечный день, лучший из дней, дарованных миру Господом, осиянных лазоревыми небесами, благословенных чудным пением птиц, — молились, молились, верили, любили, искали его и год, и два... но безуспешно. Мать Алоиза вечерами выходила на дорогу и смотрела вдаль — не покажется ли из-за леса, из-за высокой ржи, не идёт ли любимое чадо, первенец, отрада сердца?.. Отец Ян каждое утро раскуривал трубку на завалинке у ворот, полный веры и упования, ждал, не вернётся ли сын, первенец, надёжная в хозяйстве и делах опора?.. Добрый Винцусь на Конике своём верном заезжал в поисках брата всё дальше и дальше. Но будто в воду канул Тур, будто растворился славный Радим в своём лесу, в своём краю... или в своём народе.
...Однажды Винцусь наш, заехав на запад, в самые дебри, где отродясь не бывал, взобрался на холм и с вершины его подивился открывшемуся простору — на реку, на Днепр широкий и на заречье. И в том, что увидел он, в просторе безграничном, и в том, как ощущал, как видел он себя, а ощущал он себя уже мужчиной, полным сил, желаний и интереса ко всему вокруг, что мог объять взором и слухом, молодым обонянием, и видел он себя как бы путником в начале долгого пути — такого долгого, что, пожалуй, и бесконечного, — было в этом нечто схожее, и он, Винцусь, весь простор видимый и всю бесконечность жизни ощущаемую, словно некий узел, увязывал и объединял. Новая это была мысль для него, и не мелкая мысль, и потому она его взволновала, и он наслаждался ею, как и созерцанием простора — родного края — такого необъятного и милого сердцу.
Наглядевшись вволю и собираясь уж с холма уходить, опустил Винцусь глаза, и взгляд его тут наткнулся на большой камень-валун, частью замшелый, частью скрытый высокими травами... а на валуне этом увидел Винцусь шлем. Вздрогнуло чуткое сердце — не то от радости, не то от предчувствия печального открытия, неотвратимой беды. Тот самый это был шлем, острые турьи рога. Его невозможно было не узнать.
Винцусь долго стоял перед шлемом и смотрел на него — не с почтением даже смотрел, а с благоговением, как смотрят на божество, которое внезапно явилось. Потом взял Винцусь шлем брата уверенной рукой и на себя надел. И тут почудилось ему, что вдруг силы в него полились необыкновенные, волшебные, необоримые силы, словно сказочный это был шлем, словно силы тура самого, огромного быка, силы самой земли стали теперь его силой, стали бесценным даром навеки.
И безмерная отвага поселилась в сердце, которое и прежде не было боязливым, и душа его будто стала — крепость. И он поднял руки, как бы обнимая ими весь этот мир, этот дивный край, и окинул он ясным взором эту живописную местность вокруг себя, родину, — высокий и статный, широкий в кости и плечах, как и старший брат его. И был уж это не Винцусь, мальчик, к которому мы все, переворачивая страницы нашей книги, привыкли, а был это Винцент, могучий, благородный воин, рыцарь доблестный, защитник Отечества — Тур...
ЭпилогДеревья до неба не растут, и однажды кончаются войны. По правде говоря, этой войне, которой часть описывали мы, был ещё не близок конец, и продолжалась она, то как бы угасая, то вспыхивая и разгораясь вновь, ещё более десяти лет после событий, о которых мы здесь рассказали, и причинила разным народам много горя, и унесла много жизней, но всё это было уже далеко от тех мест, кои стали нам близки, и далеко же от многих наших героев.
Король Карл после поражения под Полтавой бежал, бросив армию, и этим постыдным действием своим привёл он в смущение своих оставшихся в живых солдат и офицеров, и большинство их, утратив всякое желание сражаться и считая себя после этого акта свободными от присяги, сдавались русским в плен, а иные, подобно королю, бежали — куда глаза глядят.
Капитан Оберг был не менее других раздосадован и даже разобижен на своё командование — на монарха, позабывшего о подданных своих, жертвовавших для него жизнью, и на генерала Левенгаупта, сдавшегося первым после бегства Карла; а может, и более других раздосадован и обижен был Оберг — поскольку с Адамом Левенгауптом состоял в дружеских отношениях несколько лет и почитал его как отца и как образчик чести, как пример служения долгу, безоглядно доверял ему, и вот оказался предан. После имевшего место краха капитан сделал то, что должен был сделать Левенгаупт, — он повёл домой оставшихся солдат, героев, избежавших смерти и плена, и вёл их на север, отбиваясь от неотступных казаков, преодолевая тяготы долгого пути по вражеским землям.
После памятного поединка у камней в вересковнике капитан продолжил путь к Риге. Любаша, верная любящая жена, была с ним — очарованьем глаз, отрадой сердца и поддержкой. Оберг выполнил долг, сдержал слово — вернул всех доверившихся ему домой. И хотя война продолжалась, сам он уж не хотел служить королю. Сменил жильё, изменил имя. Сняв мундир, Оберг спрятал его в самый дальний угол сундука, а из другого дальнего угла достал сумку с кистями и красками.
Худо-бедно кормился от живописи. А как наметилось прибавление в семействе, основательно призадумался наш Оберг — следовало искать понадёжней доход. Года не прожив в Риге, переехали Густав с Любашей в Могилёв. Понятно, что эта перемена случилась не без влияния Любы, которая сильно тосковала по родителям и братику, по родным местам. Здесь, на новом месте, где не было нужды скрывать своё имя от властей и опасаться стражи, которая придёт и схватит тебя, обвинив в дезертирстве, весьма пригодилось Густаву Обергу знание права, которое совсем в юном возрасте он несколько лет изучал в Уппсальском университете. Служба его была необременительна и достаточно доходна, но отчаянно скучна, и он не столько составлял бумаги, сколько перебирал их, не столько решал запутанные дела, сколько искал их, не столько помогал уважаемым ратманам принимать взвешенные и грамотные решения, сколько смотрел в окно из ратуши на отстраивающийся заново город. Он с грустью вспоминал былые времена — героические, славные; теперь он видел себя птицей с подрезанными крыльями, и, как уже вполне выяснилось — человек военный до мозга костей, вздыхал, вздыхал, вздыхал, не находил себе места.
И тут ему стало известно, что государь российский взялся активно создавать собственный флот; ходили слухи, будто не жалел Пётр денег на покупку кораблей и сам военные суда строил во множестве, главным образом гребные. Было это в 1712 году. Оставив семью в Могилёве, отправился наш Оберг в Петербург, где и записался офицером во флот — в морской полк[93]. Спустя полгода, обустроившись в молодой северной столице, прислал он за Любашей с детьми двоих слуг. Сколько к тому времени у Густава и Любаши было детей, мы в точности не скажем, так как история о том умалчивает, но полагаем, что уже не менее трёх.
