Злоумышленники влезли в офис через окно. Онки догадалась об этом по тихому стуку рамы. Они проникли в помещение, соседнее с тем, где она сидела. Осторожно встав, Онки тихо добралась до двери и заглянула в соседний кабинет. Несколько девушек в недорогой спортивной одежде орудовали в беззащитно опустевшей на ночь, уснувшей, затемнённой комнате — одна из них, взгромоздившись на стремянку, усердно выводила краской на стене первую букву, скорее всего, ругательного слова, вторая поливала из чайника бумаги, безалаберно оставленные кем-то на столе, отчего печати и штампы расплывались, становясь похожими на больших пауков, а третья сосредоточенно подпиливала ножовкой деревянные опоры одного из офисных столов.
Онки почувствовала лёгкий страх, он почти приятно заколотился у неё под рубахой, и вместе с ним пришло так хорошо знакомое с детства ощущение готовности к драке, азарт — коэффициент агрессивности вновь нашёл себе применение, он радовался этому, выпущенный наружу, он ликовал, его дикая энергия металась вокруг Онки невидимыми вихревыми потоками.
Она почувствовала, что сейчас ей необходимо оружие. Хотя бы для острастки. Это решение, принятое инстинктивно, мгновенно, мигом нашло отражение в действии, продолжившем мысль органично, как нить продолжает иглу — Онки вспомнила о пожарном топорике, который висел рядом с огнетушителем и мотком шланга.
Легким движением высвободив топорик из пластикового гнезда, в котором он помещался, она притаилась возле входа в занятый пришельцами кабинет.
Уверенные в том, что в здание совершенно пусто, они расслабленно продолжали начатое: одна из опор большого стола была отпилена, фразе на стене, начинающейся с мерзкого слова «…, на фига воевать в Хармандоне? Своих проблем не хватает» не доставало второго вопросительного знака, а со стола гулко капала не успевшая впитаться в бумагу вода…
— А ну пошли вон, черти! — заорала Онки благим матом; она повернула выключатель и грозно приподняла над головой увесистый топорик, — я за родную партию сейчас на куски вас всех изрублю!
И слова эти и жест родились совершенно случайно — они являлись вдохновенной импровизацией — Онки вопила от всего сердца, в ее вопле не было ни капли рисовки — и потому её выпад сразу произвёл нужное впечатление.
Бесстыжие оппозиционеры сначала зажмурились от ударившего по глазам яркого света, замерли, заморгали беспомощно и глупо. А потом в один миг поняли — действительно ведь изрубит… И бросились на утёк. Посыпались из окна, тяжело, как падают перезрелые, набрякшие дождевой водой каштаны.
— Аааа…. Моя нога!
Кто-то неудачно приземлился. Второй этаж всё-таки.
Только сейчас Онки поняла, что на подоконнике в течение всего посещения незваными гостьями офиса сидела четвёртая девчонка и снимала творящееся непотребство на камеру смартфона. Она спрыгнула последней, когда защитница партии уже двинулась к ней, рисковала быть изрубленной, вероятно, для того, чтобы получше запечатлеть напоследок яростное лицо Онки, размахивающей топориком и устрашающими шагами статуи Командора направляющейся к окну.
Уже ранним утром ночное видео облетело информационную сеть. Под ним красовались как насмешливые комментарии оппозиционеров: «Настенную правду жизни власть пытается вырубить топором», «Бешеный терминатор настигнет всех, кто против политики государства» — так и восторженные отзывы сторонников: «вот это да!» «молодец!» «истинно преданный делу человек!».
«Героиня дня» пока ничего не знала о своей славе, она спала за столом, положив лоб на сложенные руки, а рядом, у ножки стула, на всякий случай, всё еще стоял верный пожарный топорик.
Позже, когда воодушевленные сотрудники продемонстрировали Онки отголоски произведённого ею переполоха, сильного впечатления на Онки это не произвело. Она только пожала плечами. «Странно, пока ты делаешь что-то и молчишь, никто тебя не замечает, а когда бросаешь трудовую мотыгу, хватаешь топор и, размахивая им, начинаешь орать лозунги, все мигом делают вывод, что ты патриот.»
До Саймона тоже дошла весть о появлении в социал-демократической партии «бешеного терминатора». Он несколько раз просмотрел видео. Смеялся, конечно, уж больно яростное у Онки было лицо. Слишком грозное. На фоне пацифистской надписи на стене и столов, залитых из чайника, оно смотрелось неуместно, гротескно и вызывало улыбку. Но чем больше Саймон смеялся, тем больнее отзывался смех в его сердце, он чувствовал уже, что потерял эту девушку, и она вряд ли простит его теперь; и чем яснее осознавал он свою потерю, тем невыносимее терзали его сожаления.
Саймон не ошибался.
Когда Онки Сакайо в очередной раз приехала в Норд, радостная, цветущая, как июньский луг (за усердную работу ей вынесли благодарность сразу несколько депутатов) и увидела на Саймоне чёрный галстук — символ позора — с лица её мигом спало всё праздничное настроение — так буря срывает с дерева последние слабо уже держащиеся осенние листья — одним порывом.
Она помрачнела словно грозовая туча, и на несколько мгновений даже лишилась дара речи от сдавившей горло бессильной злобы. Таинственная способность к неосознанному смутному прозрению чужой души и на этот раз не подвела Саймона — местью своей он умудрился угодить в самое что ни на есть больное место.
Гордость. Мысль, что он так запросто озарил какую-то проходимку сразу всей своей благосклонностью, в то время как ей, корча из себя, непонятно зачем, недотрогу, так и не позволил вообще ничего, была для Онки невыносима. Это всё равно что бросить в море кусок хлеба, когда у тебя за спиной стоит человек, умирающий от голода.
— Ты по-прежнему ждёшь моего ответа? — спросил он, и торжествующая ухмылка слегка дернула уголок его тонких губ.
— Это не смешно, — ответила Онки сухо, — своим поступком ты оскорбил меня. Я расторгаю нашу помолвку.
— Но я думал, для тебя это не имеет значения, ведь ты делала предложения Малколму, несмотря на то, что он…
— Малколм — совсем другое дело, — грубо перебила она, — Нас всегда связывали только дружеские отношения.
Сказав это, Онки повернулась к нему спиной, как бы показывая, что разговор окончен. На самом деле ей просто невыносимо было видеть его лицо, такое же прекрасное, как раньше, его длинные ресницы, опуская которые, он всё ещё казался непорочным и чистым, как ангел…
Она и сама не думала, что ей можно сделать так больно. В эту минуту даже находиться рядом с Саймоном было для неё пыткой. Ей казалось, что вся его яркая красота, чего таиться, до сих пор волнующая её душу, как-то резко обесценилась, стала вызывающей, пошлой, гадкой — как красота выставленных на всеобщее обозрение моделей в глянцевых журналах. Не попрощавшись, Онки медленно пошла к машине.
Но почему-то остановилась. И спросила, не оборачиваясь:
— Кто она?
— Мы случайно познакомились в баре… — честно ответил Саймон, — она сказала, что её зовут Флорисса Гоменид.
И тогда Онки не выдержала. Возмущение перехлестнуло ту грань, до которой она ещё могла себя контролировать. Быстро преодолев те несколько шагов, которые отделяли ее от Саймона, с сильного размаха она влепила ему подряд две оплеухи — по одной щеке, и тут же — по другой.
