– Гитлер! – произнесла она и высунула язык.
Начальник полиции оторопел.
– Это вы меня назвали Гитлером?
– Да, вас.
– Ладно. Смотрите, больше так никогда не говорите, – строго сказал полковник Уайверн. – Можете идти, Трелони.
Трелони удалилась, задрав нос, а полковник повернулся к Булстроуду.
Уважающий себя человек не может сохранять спокойствие, потерпев поражение в словесной перепалке с кухаркой, тем более если кухарка имеет пятнадцать лет от роду и две косички, так что когда полковник Уайверн обратился к дворецкому, в нем было что-то от бешеного слона. На протяжении нескольких минут он говорил красно и страстно, особо останавливаясь на привычке Булстроуда поедать свой сладкий паек, прислуживая за столом, и когда тому наконец было дозволено последовать за Евангелиной Трелони в нижние пределы, где эти двое служащих влачили существование, дворецкий, если и не дрожал с головы до ног, был, во всяком случае, так угнетен, что забыл произнести на выходе свое неизменное «Ах ты, чтоб тебя!», запнувшись о край ковра.
Он оставил полковника, хоть и снявшего с груди тяжесть, давящую на сердце, но все еще погруженного в уныние. «Ихавод», – ворчал себе под нос начальник полиции, и притом вполне недвусмысленно. В золотые дни до социальной революции спотыкающийся о ковры полоротый прыщавый юнец вроде Булстроуда мог рассчитывать в крайнем случае на место мальчика на побегушках, сидящего в прихожей. Понятия консерватора старой закалки оскорбляла даже самая мысль о том, чтобы этот позор Саутмолтона носил священный титул дворецкого.
Он с тоской вспомнил свою лондонскую молодость на переломе столетий и классических дворецких, встречавшихся ему в домах, которые он в те поры посещал… дворецких на добрых двести пятьдесят фунтов весом, с тремя подбородками и далеко выступающим брюхом, с выпученными зелеными глазами и строгими, надменными манерами, каких в пятидесятые годы двадцатого века в нашем выродившемся мире уже днем с огнем не сыщешь. Тогда это были действительно дворецкие, в самом глубоком и священном смысле этого слова. А теперь вместо них юнцы со скошенными подбородками и с обязательной карамелью за щекой, отвечающие: «Туточки я», – когда к ним обращаешься.
Человек, проживающий так близко от Рочестер-Эбби, не мог, задумавшись над вопросом о дворецких, обойти мыслью главное украшение соседского дома, а именно Дживса. О Дживсе полковник Уайверн думал с большим теплом. Дживс произвел на него самое глубокое впечатление. Он находил, что Дживс – это настоящее сокровище. Молодой Рочестер, по мнению полковника, вообще не жаловавшего молодежь, ничего особенного собой не представлял, но его дворецкого, этого самого Дживса, он оценил с первого взгляда. И при мысли о нем среди мрака, одевшего все вокруг после неприятной сцены с Евангелиной Трелони, вдруг засиял луч света. Пусть сам начальник полиции останется со своим Булстроудом, но зато по крайней мере его дочь выходит замуж за человека, у которого есть настоящий традиционный дворецкий. Мысль эта утешала. Все-таки наш мир не так уж и плох.
Он поделился этим соображением с Джил, которая минуту спустя как раз вошла к нему с видом холодным и гордым, но Джил вздернула подбородок и приняла вид еще более холодный и гордый. Ну прямо Снежная королева.
– Я не выхожу замуж за лорда Рочестера, – кратко заявила она.
Полковнику подумалось, что, должно быть, его дочь страдает амнезией, и он попытался оживить ее память.
– Нет, выходишь, – напомнил он ей. – В «Таймс» было напечатано, я сам читал. Объявляется о помолвке между…
– Я расторгла помолвку.
Луч света, о котором говорилось чуть выше, маленький лучик, блеснувший для полковника Уайверна во мраке, внезапно фукнул и погас, как луна на театральном заднике, когда перегорели пробки. Начальник полиции изумленно вытаращил глаза.
– Расторгла помолвку?
– И навсегда, больше с лордом Рочестером я не разговариваю.
– Какие глупости, – заспорил полковник Уайверн. – Как это – не разговариваешь? Вздор. Я так понимаю, у вас произошла пустячная размолвка, как говорится, милые бранятся…
Но Джил не могла покорно смириться с тем, чтобы от ее беды, которая, бесспорно, являлась самой большой трагедией со времен Ромео и Джульетты, так легко отмахнулись. Надо все-таки подбирать подходящие слова.
– Нет, это не пустячная размолвка, – возразила она с жаром оскорбленной женщины. – Если ты хочешь знать, почему я ее расторгла, то я это сделала из-за его возмутительного поведения с миссис Спотсворт.
Полковник Уайверн приложил палец ко лбу.
– Спотсворт? Спотсворт? Ах да. Та американская дама, про которую ты давеча говорила.
– Американская шлюха, – холодно уточнила Джил.
– Шлюха? – заинтересовался полковник.
– Я сказала именно это.
– Но почему ты ее так называешь? Ты что, застала их на месте… э-э-э… преступления?
– Да, застала.
– Господи помилуй!
Джил два раза сглотнула, словно ей что-то попало в горло.
– По-видимому, все началось, – проговорила она тем невыразительным тоном, который раньше так обидел Билла, – несколько лет назад в Каннах. Они с лордом Рочестером купались там у Райской скалы и ездили кататься при луне. А ты знаешь, к чему это приводит.
– О да, еще бы не знать, – живо подхватил полковник Уайверн. И уже собрался было подкрепить это утверждение рассказом из своего интересного прошлого, но Джил продолжала все таким же странным, невыразительным тоном:
– Вчера она приехала в Рочестер-Эбби. Якобы Моника Кармойл познакомилась с ней в Нью-Йорке и пригласила ее погостить, но я не сомневаюсь, что у нее с лордом Рочестером все было сговорено заранее, потому что сразу было видно, какие между ними отношения. Едва только она появилась, как он стал крутиться и увиваться вокруг нее… любезничал с нею в саду, танцевал с нею чарльстон, как кот на раскаленных кирпичах, и вдобавок еще, – заключила она совершенно как ни в чем не бывало, подобно той миссис Фиш в Кении, которая произвела такое сильное впечатление на капитана Биггара невозмутимостью при исполнении канкана в нижнем белье, – в два часа ночи вышел из ее спальни в лиловой пижаме.
Полковник Уайверн поперхнулся. Он собрался было склеить разрыв, заметив, что человек вполне может обменяться парой-тройкой любезностей с дамой в саду и скоротать вечером время за танцами и при этом остаться ни в чем не повинным; но последнее сообщение лишило его дара речи.
– Вышел из ее комнаты в лиловой пижаме?
– Да.
– Лиловой?
– Ярко-лиловой.
– Ну, знаете ли!
Как-то в клубе один знакомый, раздосадованный своеобразными приемами полковника Уайверна при игре в бридж, сказал про него, что он похож на бывшего циркового лилипута, который вышел на пенсию и обжирается углеводами, и это замечание было отчасти справедливо. Он и впрямь был, как мы уже говорили, невысок и толст. Но когда надо было действовать, он умел преодолеть малость роста и избыток обхвата и обрести вид значительный и грозный. Начальник полиции величаво пересек комнату и дернул сонетку.
