– Я думал, вы ушли.
– Я правда ушла. Послушала немного, как вы читаете, ушла и взяла себе чашку кофе.
– Ой.
– Вы хорошо читали, просто я визуал. Не воспринимаю на слух.
– Ясно.
– Если честно, я, наверное, становлюсь немного глуховата. Есть хотите? Может, зайдем куда-нибудь?
Мы нашли ее машину, «Мерседес-280» цвета верблюжьего одеяла. На заднем стекле было наклеено выцветшее хьюлетт-паккардовское разрешение на парковку. В салоне сквозь благоухание «Опиума» пробивались запах испорченной солнцем кожаной обивки и кисловатый душок витаминов. Салли отвезла нас в кубинский ресторан, про который сказала, что это ее любимый, но за разговором она лишь немного поковыряла вилкой свою жареную рыбу. Когда я заказал лечон, она объявила, что тоже возьмет свинину. Однако официант еще не дошел до кухни, как Салли крикнула ему вслед, что все-таки возьмет рыбу.
– В моем детстве у нас дома была кошерная еда, но в следующие пятьдесят лет я ела свинину. И вдруг оказалось, что не могу! Даже ветчину. Вот что это значит?
Я соврал, будто у меня нет никакой гипотезы, но на самом деле нечто похожее случилось под конец жизни с дедом, и мне думалось, что это как-то связано с приближением смерти. Невежливо было бы сказать такое пожилой женщине, с которой мы только что познакомились. Однако в итоге она сказала это сама.
– В окопах атеистов нет, верно? – Она оглядела пластмассовые стены «под кирпич», красные пластиковые столы, ажурные металлические подсвечники. – Наверное, я в окопе.
– По крайней мере, это окоп, где можно взять лечон.
– Как по-вашему, Богу не плевать, что люди едят?
– Я бы надеялся, что у Него есть занятия поинтереснее.
– Ха. Знаешь, на кого ты похож, когда так говоришь?
Она разрезала свою рыбу на аккуратные квадратики. Набрала на вилку бобов и риса, добавила один квадратик рыбы. Потом вдруг со звоном положила вилку. Приготовленная к отправке в рот порция так и осталась нетронутой до конца разговора.
– У меня это была не любовь, – сказала она. – Чисто для протокола.
– Да?
– Может быть, к этому шло. У нас был довольно бурный роман для нашего возраста, насколько я понимаю. Но мы прожили вместе всего полгода.
– Знаю, – ответил я. – Не очень долго.
– В семьдесят два? Как шесть недель в пятнадцать лет. А потом он взял и заболел раком.
– Вы дали ему слишком много счастья. Он не мог этого вынести.
– Это было бы смешно, не будь оно правдой. Ты куришь?
– Пытаюсь бросить.
– Я тоже.
Салли подозвала официанта, протянула ему пятерку и на сносном испанском попросила сбегать в ближайший винный магазин и купить ей пачку «Тру». В конечном счете она согласилась угоститься его «Винстоном».
– Muchas gracias, corazón.
– A la orden, señora{129}.
Он похлопал по карманам, ища зажигалку. Я вытащил зажигалку Ауэнбаха, которую отдала мне мама. Салли отметила ее. Она прикурила и, отвернувшись от меня, выпустила длинную струю дыма.
– И еще. Не обижайся, но я скажу, что он был не тот, кого легко любить. Не в смысле, что он был неприятный.
– Да?
– Он был очень приятный. Умный. Красивый, широкоплечий. Довольно крепкий для своих лет, но не такой, как, знаешь, старперы, которые бегают по девяностоградусной жаре в банданах и с утяжелителями. И еще он что угодно мог починить. Буквально что угодно. У меня такая штуковина, для компакт-дисков, начала заикаться. Он и ее починил. Хотя там внутри лазер.
Никто не уважал дедовы технические знания и рукастость больше меня, но в его умении чинить лазеры я все-таки сомневался, поэтому только кивнул.
– У него даже чувство юмора было, глубоко спрятанное.
– О да.
– Черного юмора.
– Очень черного.
– Но проявлялось это, только если его знаешь. А еще, может быть, самое приятное…
Я ждал. Мне думалось, что она очень многое любила в этом человеке, про которого сказала, что не любила.
– Он не обижался, когда я смеялась над его смешными сторонами. А у него было множество смешных фанаберий. Например, использовать, как это называется, мензурку вместо мерного стаканчика.
– Мне всегда казалось, что это круто.
– Варить кофе в конической колбе.
– У него получался в ней отличный кофе.
– Зажигалка эта.
– В ней скрыта целая история.
– Не сомневаюсь. Все его истории были в чем-то скрыты. Ты знаешь про охоту на змею?
– Немножко.
– Как будто он капитан Ахав. Как Джон Уэйн в том фильме.
– «Искатели»{130}.
– Из-за старого вонючего кота. И все это еще под соусом рыцарства.
– Он любил иметь конкретную цель.
– И ракеты. Модели повсюду. Вообще космос. Ехать за двести миль, чтобы посмотреть в бинокль, как на орбиту запускают очередную консервную банку. Меня это смешило.
– Для него это было очень серьезно.
– Это и было в нем самое смешное. – Она вилкой стащила из моей тарелки кусок лечона и отправила себе в рот. – Мм. Твоя бабушка его поддразнивала?
– Иногда, – сказал я, хотя на самом деле такого не помнил. – Совершенно точно.
– Ему надо было сражаться. Бороться. Чувствовать, что он вкалывает сильнее, несет на плечах больше груза, чем все остальные. Все в жизни – схватка. Как у Иакова с ангелом. Даже с онкологией он собирался бороться в одиночку. Ни слова мне не сказал. Вы знали?
– Понятия не имели.
– Если честно, у него была склонность играть роль страстотерпца.
