– Очень мило, что ты поклялся отомстить за кота моего покойного мужа, взялся за благородный подвиг и так далее. Но если совсем честно, это еще и немного раздражает. Мне не нужен паладин. Меня не надо спасать. И, малыш, я не смогу по-настоящему любить человека, который готов кувалдой забить змею до смерти.
– Ясно.
Дед положил молот, вернулся к Салли и встал, положив руки ей на плечи.
Шуршание и треск стали громче, затем перешли в мерную поступь, и на поляну выступил зверь. Дед не сразу смог его определить. Он показался из кустов, серая шерсть в черную и бурую полосу. Дед сперва принял его за очень упитанного и крупного енота, но походка была иная.
– О господи, – сказала Салли; зверь замер и зашипел. – Рамон.
На лбу и на шее у кота запеклась кровь, белые носочки были розовато-бурого цвета. Одно ухо отсутствовало, хвост загибался кривой петлей. Живот чуть не волочился по асфальту.
– Ты разжирел, Рамон, – сказала Салли.
Кот снова злобно зашипел. Салли встала и двинулась к нему – дед не успел ее остановить. Кот оскалился и зарычал, не подходи, мол. Дед гадал, не бешенство ли у Рамона, и не придется ли все-таки пустить в ход молот, и простит ли Салли, если он зашибет кота.
– Ты воняешь, – сказала Салли Рамону. – Ты жирный и воняешь.
Кот неуверенно описáл на асфальте восьмерку. Что-то было не так с одной его лапой. Он двигался угловато и подволакивал ногу.
– У него ранки на морде.
– От зубов.
– Господи! На него напал питон.
– Уже месяц, как ни одна собака или кошка не пропадала, – сказал дед. – Думаю, Рамон выиграл схватку.
– Рамон! – восхищенно проговорила Салли. – Ой, бедное ушко. И с хвостом у него что-то, видишь? Он весь покалеченный. Ты правда думаешь, он убил змею?
– Да.
– И надо было тебе столько недель таскаться по болотам с дрыном.
Она вновь шагнула к Рамону, и кот вроде бы утратил к ней интерес. Он повернулся и заковылял обратно в лиственную тень за деревьями.
– Ой. Как же так? Он ушел.
– Обнаглел, паразит, – заметил дед.
Салли снова позвала кота, потом еще раз, пронзительным южнофиладельфийским воплем, который дед слышал при первой их встрече.
– Думаю, он счастлив, – сказала она.
– Черт, как же этот гад меня обскакал.
– Завидуешь?
– Злюсь.
Салли подошла и обняла его:
– Извини. Может, хочешь убить Рамона вместо змеи?
– Не сегодня, – ответил дед.
Салли положила голову ему на плечо. Она так и не сказала, что любит его, а он не сказал про затемнение у себя в кишках ни тогда, ни потом, в их недолгие счастливые дни вместе.
XXXV
Чуть больше года спустя я оказался в Корел-Гейблс. Это был тур в поддержку моей второй книги. Тогда «Букс & Букс» ютился на площади в несколько сот квадратных футов в розовом особняке на той же улице, на которой размещается теперь. В моем случае наплыва слушателей можно было не опасаться, но теснота означала, что раскладные стулья внести не удастся и, если придет больше миньяна старых евреев{128}, схватка за сидячие места будет жестокой. В те времена на встречи со мной приходили по большей части мои знакомые, и среди тех, кто дрался в тот вечер за сидячие места в «Букс & Букс», несколько человек знали меня как внука моего деда. Зубной врач, восстановивший бабушке зубы после ее приезда в Балтимор. Соседка из Фонтана-Виллидж, которая так убедительно (на мой взгляд) завлекала деда своей версией макарон с сыром. Дедов приятель эпохи Шанк-стрит. Бывший директор по продажам «Эм-Эр-Икс».
Когда я учился в колледже, какой-то шутник перед чтением стихов в старом баре «Жюстинс» на Форбс-авеню посоветовал мне время от времени отрывать взгляд от страницы и «смотреть людям в глаза». Оказалось, что нет более верного средства потерять место в тексте, убедить слушателей, что ты псих, и получить душевную травму. Если народу в зале мало, у тебя сердце падает при виде пустых стульев. Если по случайности или из-за ошибки в афише зал полон, ты каким-то безошибочным инстинктом выхватываешь из толпы человека, который зевает, хмурится или смотрит с таким видом, будто его укачало. После первой неудачной попытки я начинал нервничать и поднимал голову в произвольный момент, придавая ненужный вес случайному «посему» либо двусмысленность вполне невинным «кончил», «палка» или «дала». К приезду в Корел-Гейблс я уже научился заранее отмечать штук пять подходящих слов в любом тексте, который собирался читать. На них я поднимал голову, изо всех сил надеясь, что увижу человека, которому нравится, или, по крайней мере, вежливого слушателя, который притворяется довольным.
Тем вечером в «Букс & Букс», подняв глаза на втором отмеченном слове, я увидел красивую женщину у двери, выходящей на угол Салседо-стрит и Арагон-авеню. Женщина смотрела на меня благожелательно и в то же время оценивающе. У нее были внимательные глаза, не теплые, но и не ледяные, не сентиментальные, но и не жесткие. Глаза художника, подумал я. Седые волосы с редкими темными прядками были собраны сзади в небрежный пучок, загорелое лицо обращало на себя внимание эффектными скулами и носом. Дед из-за скул сравнивал ее с Кэтрин Хепберн, но я бы скорее вспомнил другую актрису, Анжелику Хьюстон. На слове номер три, когда я вновь поднял голову, женщины там уже не было. Для меня это была некоторая душевная травма.
Она не появилась больше ни во время чтения, ни позже, когда я раздавал автографы немногочисленным желающим. Я выслушал, какой кошмар был у бабушки с зубами. Выслушал, как донимало дедово внимание к мелочам, когда хочешь, по сути, сделать «римскую свечу», которая взлетит достаточно высоко и не взорвется. Принял несколько запоздалых соболезнований. Затем распрощался с Митчем Капланом и вышел. Остановился я в гостинице на бульваре Понсе де Леона (скорее перехваленном мотеле), поэтому решил, что дойду пешком. Меньше чем через квартал кто-то тронул меня за локоть, и женский голос произнес:
– Майк.
– Я подумал, что это, возможно, вы, – сказал я.
Мы обменялись рукопожатиями, потом она сказала: «Нет» – и мы обнялись, стоя на тротуаре. У нее была как раз такая фигура, какую любил дед, – песочные часы, но при этом легкая, не грузная. Ее плечи щелкнули, как бельевые прищепки, и на меня пахнуло апельсинами и гвоздикой. Я вспомнил, как дед говорил, что Салли сильно душится «Опиумом».
– Я чуть не струхнула. – Она достала из красной кожаной сумочки в форме рюкзачка бумажный носовой платок и вытерла глаза.
Я тоже попросил себе платок.
– Если бы струхнула, я бы себе не простила, – продолжала она.
