Были и другие причины. Я ступил в их владения, на территорию умерших, случайно это был я, возможно, все дело в этом, и писание было обороной, щитом, маскхалатом, без блокнота я не видел ничего. Они меня не выбирали, и никто не выбирал, это я понимал. Я не исследователь, не историк, пути розысков мне неведомы, я просто следовал обещанию, законам дружбы, если угодно, в начале было только одно: просьба Крузо. А больше ничего. Но потом я преступил ту границу, когда сказал о третьем исчезновении, когда начал думать точно так же.
По крайней мере, пока я писал, ко мне вернулся здравый смысл, и тупо саднящее место внутри успокоилось. Я пошел в сарай, расположенный чуть в стороне от дома, я давно туда не заходил. У дверей подгнивший ковер из сосновых игл. Немного погодя я нашел то, что искал, светло-желтый посылочный ящик, на полке с детскими игрушками, техническим хламом, ни разу не использованными тренажерами. На всем этом лежала глухая печаль, затхлая, прелая. Я открыл ящик. В свитере обнаружился большой липкий кокон моли, замшевые ботинки покрыты плесенью. То и другое было на мне, когда я покинул остров, ботинки и свитер, да и позднее тоже. За подкладкой в сумке (все было холодное, отсыревшее) нашлись очки Шпайхе – пока выздоравливал в «Отшельнике», я сам запихал их туда и с тех пор ни разу не вспоминал, ни секунды.
Хранение этих вещей наверняка было не более чем попыткой затушевать тот факт, что я использовал и износил вещи, мне не принадлежавшие. Если однажды Шпайхе вдруг объявится, я хотя бы смогу… Так или примерно так, вероятно, думал тот, кем я был тогда, думал минуту-другую, прежде чем отправил ящик в забвение.
Хотя речь (более-менее) шла о прямо противоположном, я казался себе расхитителем могил, когда с картонным ящиком под мышкой вошел на кладбище. Едва я поставил ящик наземь, как за спиной кто-то меня окликнул, по-русски. Я не оглянулся, однако человек подошел ближе. Он был в форме, шинель расстегнута, и без сомнения пьян. Я поспешно собрал остатки школьного русского (двенадцать слов, пожалуй, иногда побольше), но они не понадобились.
– Не пить, фашист! – Русский схватил меня за плечо и повел через кладбище, мимо голема, по вязким, раскисшим дорожкам к своей могиле. Он показал на нее.
Их было трое, две женщины и он. Женщины в куртках и головных платках, старшая в валенках. Сидели они на маленькой пластиковой подстилке. Нижнюю часть могилы застелили полотенцем, на котором лежали шоколад, сало и сигареты, к надгробию прислонена банка консервов.
– Пей-пей, товарищ, пять минут… никс фашист! – Ладонь разрубила воздух у меня перед грудью, и тем все решилось. Водка называлась «Парламент». У них даже стаканы с собой были, с золотым ободком. Первый глоток русский вылил на правый угол могилы, рядом с надгробием. Потом закурил сразу две сигареты. Одну воткнул в могилу, где та медленно сгорала. Женщины разговаривали с умершим, поглаживали землю, раздували огонек сигареты. Временами тихие, но безудержные всхлипывания, вроде как плач, прерывавшийся каждые несколько секунд, потом опять водка. Русский задремал. Выглядел он довольным. Я встал, попрощался с женщинами – кажется, даже поклонился – и вернулся к своей могиле. Я был рад, что оказался «никс фашист», и, вероятно, здорово захмелел.
Одну за другой я вынул вещи из ящика, отряхнул их, кое-как. Они послужили мне верой-правдой, да, в ту пору они в самом деле мне пригодились.
– В самом деле пригодились, – прошептал я и вдруг ощутил безграничную благодарность, которая приятно пронизала все тело. Возможно, это уже не имело касательства к Шпайхе. На летучее мгновение я увидел всю свою жизнь, долгую историю, связанную с этими вещами, да-да, в тот миг они были самым что ни на есть точным выражением всего, что произошло до этого дня, этого часа, этого места: пара заплесневелых ботинок, комок шерсти и очки с одной линзой.
– Прости, прости, пожалуйста. – Так я заговорил. Сначала попросил прощения у Крузо – за то, что не выстоял. Объяснил ему. Старался не упустить ничего. Старался обобщить: страх и безумное отвращение (отвращение к мертвецам), с одной стороны, и безумное сострадание (сострадание мертвецам) – с другой. Неожиданно я смог заговорить. А поскольку был пьян, сказал и несколько фраз, которые не планировал, более того, никогда еще не произносил, вещи, касавшиеся только нас, Лёша и меня, нас обоих. Слезы тоже не планировались. В конце концов я попросил у Крузо разрешения насчет ситуации со Шпайхе. Объяснил, что задумал (это просто лежало на поверхности, Шпайхе, «приютский», сирота, мне вдруг стало ясно, что у него нет и не будет никого ближе меня, его преемника в судомойне «Отшельника») и почему это не повредит памяти Валентины Крузович или памяти Сони (так я сформулировал), наоборот. Теперь я смогу бывать здесь регулярно и заботиться, как обещал, здесь подходящее место, отдел найденных. Потом я попросил прощения у самого Шпайхе, сперва за свитер и ботинки. Потом извинился за всех других – за дурные пересуды, за насмешки (приютский, паяц, неудачник), за все убогие шуточки над человеком, который, по выражению Крузо, «вообще ни к чему не годился».
В осенние недели еще раз дал о себе знать Вульф Д. Ветьен из копенгагенского церковного совета. «Мне по-прежнему очень жаль, что я не мог ничем больше помочь Вашим разысканиям…» – так начинался его мейл, и должен признаться, меня тронула эта фраза. В датской газете «Политикен» он прочел о проекте берлинского Музея стены. Проект касался беглецов из ГДР в Данию. Музей поручил Есперу Клемменсену, автору только что вышедшей книги «Flugtrute Østersøen»[33], разыскивать вещи, имена и прочие факты. Контакт с Музеем стены, писал Ветьен, возможно, позволит мне продвинуться дальше. Я еще раз созвонился с Еспером, и он объяснил мне, что берлинцы хотели для начала попытаться подать соответствующие ходатайства насчет финансирования проекта. Я еще крепче прижал трубку к уху и заявил, что совершенно уверен, деньги на это найдутся, сколько угодно денег, «на что же еще, Еспер?».
Этой весной русское кладбище обновили. Могилы сияют как новенькие. Кладбищенские ворота тоже заново покрасили (обе советские звезды теперь серые) и построили более надежную ограду от кабанов, которые хозяйничают в этих местах.
Большей частью я просто сижу возле могилы, а в голову мало что приходит. Никаких гимнов, никаких псалмов. Лес замирает или шелестит давние фразы:
«Мертвецы ждут нас, Эд, что ты на это скажешь?»,
или
«Подумай о зеленом огне»,
или
«Останься пока здесь и жди, не сходя с места».
– Обещаю, – бормочу я, а потом мы со Шпайхе начинаем разговор об «Отшельнике», о работе в судомойне, о черпаках, о «Виоле», о коке Мике и о чем-нибудь еще, что было только там, на острове, и только в ту пору. И о том, почему он все-таки не мог не попытаться, почему для него не нашлось другого пути.
Если не спешу, на обратном пути я останавливаюсь у «Закусочной Риты», дощатой хибары на магистральном шоссе В-2, на полдороге домой. Там есть лесопильня и заброшенная железнодорожная станция под названием Нессельгрунд. А еще есть поворотная петля для грузовиков – фактически просто большая свободная площадка, сплошь песок, как на пляже, в трех километрах от Потсдама.
