Я вернулся обратно.
Записка, в которой я оскорбил Ивана Николаевича, сыграла значительную роль в дальнейшем. Савинков заявил мне по поводу нее: „Ты оскорбил в его лице честь партии и всей истории партии“».
Рутенберг хочет сказать, видимо, что не очень-то усердно имитировал покушение на Дурново, и Азеф упрекнул его в том, что встреча с Рачковским сорвалась именно из-за этого.
Чернов так передает слова Азефа, сказанные Рутенбергу: «Ну не можешь (или не хочешь), так нечего с тобой разговаривать, убирайся к черту и делай что хочешь». По мнению Чернова, именно эти слова были восприняты Мартыном как санкция на убийство одного Гапона.
Но Чернов передавал разговор с чужих слов. Если верить Рутенбергу, Азеф сказал-таки про убийство одного Гапона, но в сослагательном наклонении. Так же — в сослагательном наклонении — говорил он об этом раньше, в феврале.
Товарищам Азеф — по словам Чернова — так жаловался на Мартына: «Рутенберг не выдержал, снова „завял“, и достаточно было Рачковскому один раз не явиться на назначенное свидание, чтобы Рутенберг счел всё дело проигранным, и опять прибежал говорить о том, что план комбинированной ликвидации невыполним». Возникает интересный вопрос: а зачем было поручать неопытному человеку сложное террористическое дело?
Собирался ли Азеф на самом деле убирать Рачковского — сложный вопрос. А вот Гапона ему жизненно необходимо было убрать, но так, чтобы можно было от этого (одиночного) убийства отпереться. Чтобы ответственность ни в коем случае не легла на Евгения Филипповича/Ивана Николаевича: ни перед полицейским начальством, ни перед товарищами из ЦК.
Но вернемся к мытарствам Рутенберга.
10 марта — новая встреча со все более безумным Гапоном. Тот излагает план действий, придуманный им для искушаемого друга:
«Пусть <Рачковский> передаст двадцать пять тысяч авансом через меня. Раньше ты к нему не пойдешь. А там три выхода:
1) Получить деньги и скрыться.
2) Если дело у тебя не совсем верное, ну, если ты не уверен, что действительно успешно окончится, то рассказать ему. А люди чтобы спаслись. Это вполне возможно. Потому что они арестовывают тогда, когда все созреет, как бутон. Понимаешь? Ну, мы можем сказать, что и не виноваты, а шпионы слишком грубо следили. Ни один человек, конечно, не должен пострадать. Но если дело у тебя верное, если твоя организация ведет к тому, что Дурново или другой кто несомненно скоро будет убит, тогда лучше с ним дело прекратить.
3) Деньги получить и убить их обоих, Рачковского и Герасимова. Это я взял бы на себя. Только надо так сделать, чтобы уйти».
Рутенберг признается, что увлекся и начал всерьез обсуждать эти безумные планы. В конце концов, он прежде искренне любил Гапона — и мог на какое-то мгновение забыть, с какой целью сейчас разговаривает с ним. Да и в террористическом деле он был почти таким же профаном, как его собеседник.
Потом разговор почему-то перешел на дела «Собрания», на портняжные и слесарные мастерские, которые Гапон задумал и которыми собирался зарабатывать деньги.
Все-таки что-то одно: или убить Рачковского, Герасимова, а заодно Витте и Дурново, или портняжные мастерские…
Гапон опять обещал устроить свидание с Рачковским; из этого опять ничего не вышло. Рутенберг поехал в Гельсингфорс, пытался встретиться с Азефом; говорил, что собирается бросить все дело и уехать за границу. Никакой реакции не последовало. Азеф передал, что ответа не будет. Петр Моисеевич понял, что уклонение от «долга» будет означать погибель его революционной чести.
«Можно так сказать „Не убивай“, что человек пойдет и убьет…»
Вернувшись в Петербург, Рутенберг решил идти по другому пути. Как и Гапон, он стал организовывать собственную боевую группу. На одно дело. Только Гапон задумывал убийство первых людей державы. А Рутенберг собирался убить одного расстриженного попа, живущего в Териоках. Всё дело было, однако, не в том, чтобы убить его, а в том, чтобы убить с поличным. В дополнение к суду эсеровского ЦК нужен был новый суд — судьи которого будут и палачами.
Последняя тайна жизни Гапона: кто вошел в боевую группу Рутенберга?
Мартын говорит, что это были рабочие и «члены партии». То есть эсеры.
Более или менее известно одно имя — Дикгоф-Деренталь, и это отнюдь не рабочий, а двадцатилетний студент Военно-медицинской академии, участник боевой дружины, возглавлявшейся в 1905 году Рутенбергом. Впоследствии писатель.
Еще одно более или менее верное имя (по семейному преданию) — Алексей Игнатьевич Чудинов, 1855 года рождения, из крестьян Архангельской губернии, бывший матрос, с 1887 года рабочий Путиловского, потом Балтийского завода, участник Кровавого воскресенья, кажется, старый гапоновец. Дальше идут имена и клички — «товарищ Степан», «товарищ Владислав», «Гриша», «Синичка», «молотобоец Павел»; Карелин называет некоего Краснова, «интеллигента». Наконец, Мстиславский в статье «Из истории военного движения. „Офицерский“ и „Боевой“ союзы 1906–1908 гг. (По личным воспоминаниям)»[62]называет еще три имени: Казимир Мижейко, Матти Тойкка и Василий Тимошечкин.
Если учесть, что в убийстве участвовало всего шесть человек (не считая Рутенберга), имен вдвое больше, чем персон. Есть еще одна деталь, бросающая на все события совершенно новый свет: согласно докладу заведующего заграничной агентурой Департамента полиции Гартинга, один из участников преступления был сотрудником департамента.
По Рутенбергу (и по Дикгофу-Деренталю), один из членов группы (в качестве извозчика) присутствовал на встрече Гапона с Рутенбергом 22 марта. Речь шла о переговорах с Рачковским; Гапон говорил, что исполнителей теракта надо будет предупредить «и они скроются». Желая скомпрометировать Гапона получше, Рутенберг спросил о судьбе денег Циллиакуса — и не получил ответа. Были и «общеполитические» разговоры: «Он стал уверять меня, что революционеры к нему несправедливо относятся, что он сам за вооруженное восстание, но считает преступлением вызывать теперь рабочих на улицу. Октябрьские увлечения — ошибка. Надо было заставить царя сначала присягнуть конституции. А потом уже пусть отбирает. Весь народ сказал бы: клятвопреступник — и восстал бы».
По словам Деренталя, перед поездкой «извозчик» сказал Рутенбергу:
«Если это правда, что вы говорили, то мы его убьем, не дожидаясь решения партии. Он нас вел — мы за ним шли и ему верили. Мы вам тоже сейчас верим, потому что знаем вас давно, но вы партийный человек и интеллигент. Я боюсь, чтобы темные силы не объявили про нас, что мы действовали под давлением врагов Гапона. Он герой в их глазах (их — темных сил? — В. Ш.), и они только тогда не будут иметь сомнения в его предательстве, когда мы, рабочие, лично в этом убедимся».
Якобы извозчик, послушав разговор, убедился в предательстве Гапона и засвидетельствовал его перед товарищами.
