В тысяча шестьсот тридцать пятом году, в возрасте шестидесяти одного года, Саласар ушел из жизни, будучи членом Верховного совета и каноником Хаенского собора.
Доминго де Сардо превратился в примерного клирика. В ходе Визита его доверие к Саласару росло. Несколько лет спустя он подготовил наставление инквизиторам; в нем он советовал не доверять слепо словам, поскольку для принятия окончательного решения в первую очередь нужны ясные доказательства. Он так и не понял, почему Саласар замкнул уста после визита к главному инквизитору. Как-то раз он упрекнул его в этом, однако Саласар попросил положиться на него, как это однажды уже произошло, и отбросить всякое беспокойство, поскольку самое лучшее в этом мире — это то, что им управляет течение времени.
— «Никогда» звучит слишком уж категорично, чтобы оказаться правдой, — сказал ему Саласар. — На самом деле никто толком не знает, сколько длится «никогда», поскольку никто столько не жил. Не волнуйся, время все расставит по своим местам.
И Доминго де Сардо продолжал в это верить вплоть до последнего мгновения своей жизни.
Саласар, его деятельность, его помощники и Визит — все было предано забвению, пока один американский исследователь по имени Генри Чарльз Ли, роясь в заброшенном подвале, не обнаружил в тысяча восемьсот девяностом году его записки. Он посвятил Саласару несколько страниц в своем труде об испанской инквизиции, благодаря чему все узнали, что он выступал в роли адвоката ведьм, в качестве какового он и вошел в историю. «Никогда» растянулось примерно на два столетия.
Иньиго де Маэсту был рукоположен в священники и остался при Саласаре в качестве личного секретаря. Иногда они садились рядом, чтобы поговорить о том времени, когда они искали истину, скрытую под покровом видимости, и оба соглашались, что иногда волшебство могло иметь место, однако это вовсе не означает, что оно было не к добру. Саласар, который хорошо знал своего помощника, замечал, что порой Иньиго мрачнел и о чем-то задумывался, глядя на полную луну.
— Каждому из нас нужен свой ангел, чтобы жизнь продолжалась, — напоминал ему инквизитор.
Самоотречением, добровольным воздержанием и молитвами Иньиго удалось обуздать свой неистовый темперамент еще в юности. Он научился подавлять вожделение и голос плоти, которые так изводили его во время путешествия в Страну Басков и Наварру. И все же время от времени он не отказывал себе в удовольствии вспомнить кое-какие его подробности, поскольку относил свое поведение в известных обстоятельствах к числу незначительных прегрешений, заслуживающих прощения. В его памяти всплывали такие простые вещи, как форма ногтей на пальчиках ангела, звуки поцелуев, которыми они обменивались, нежная кожа на внутренней стороне бедер девушки. Он вспоминал об этом без похоти, словно речь шла об удивительном чуде, единственным свидетелем которого ему посчастливилось стать.
Он достиг того возраста, когда нежность пришла на смену пылкости. Зато в нем внезапно проснулся художник, и его тянуло рисовать голубых ангелов на первом попавшемся на глаза участке белой стены. Некоторые из его творений еще можно найти на стенах церквей в Баскони и Наварре. Он ни разу не пожалел том, что направил свои стопы по стезе служения Богу и научился полагаться на самую великую и всепобеждающую силу на свете — силу доброты, потому что на протяжении всей его оставшейся жизни чье-то незримое присутствие не позволяло унынию, грусти или хвори овладеть им по-настоящему.
Однажды, когда он окончательно превратился в дряхлого старца с морщинистой кожей и хрупкими костями, то и дело забывающего свое имя, голубой ангел вернулся.
Май шла к нему босиком, очень медленно. На ней была льняная рубашка цвета слоновой кости, на голове — венок из белых маргариток. Иньиго снова увидел рядом со своим лицом огромные черные глаза: они были такими, какими он представлял их себе много-много раз все эти годы. Она все еще была прелестна и ничуть не постарела, хотя уже миновало столько лет.
— Нам пора, — шепнула она ему на ухо.
— Я знал, что ты придешь, — ответил Иньиго и тихо произнес тайное имя своего ангела. — Я всегда знал, что ты придешь.
Когда встревоженные служки заглянули к нему в келью, поскольку он не появился на утренней службе, они обнаружили его в постели бездыханным. На лице его застыла блаженная улыбка вечного покоя.
Май в течение долгого времени думала о смерти. О смерти как о конце, о смерти как о начале, о смерти как о составной части жизни. И пришла к выводу, что ее не стоит бояться, потому что смерть ничто, пока она жива. Когда смерть заберет ее, самой Май уже не будет. Эдерра была права, когда говорила, что человек — эгоист до мозга костей, и когда любимый уходит, страдаешь не из-за него, а из-за самой себя. Когда Эдерра ушла, она унесла с собой какую-то частичку ее души, частичку, которую уже не вернуть, и это нанесло ей невозместимый ущерб.
Она грустила не об Эдерре, а о себе, потому что уже некому вызвать к жизни ту Май, которая существовала в восприятии Эдерры. Она решила, что раз никто не думает о ней, не хочет ее позвать, выслушать или развеять ее печали, значит, она волей-неволей перестала существовать, и это ее безмерно огорчило. Она начала спрашивать себя, почему это случилось с нею, и впала в отчаяние. Это продолжалось несколько дней, пока наконец она не осознала, что никогда не задавала себе подобного вопроса, когда с ней происходило что-нибудь хорошее.
Эдерра достойно прожила свою жизнь, любила и была любимой, она принимала в себя каждый порыв ветра, каждый цветок, каждое слово, помогла многим людям, и ее жизнь кое-что значила для них. Май вычислила точное время ее смерти и установила, что луна находилась в растущей четверти. Все у нее будет хорошо. И только это было по-настоящему важно.
Поняв все это, она достала узелок, в котором лежал игольник Эдерры, вынула его из платочка, в который тот был завернут, положила на ладонь и ощутила, как к ней переходит ее сила. Начиная с этого момента она уже могла помогать людям, была в состоянии улучшить их жизнь, не беспокоясь о том, что ее чары могут не подействовать. Теперь она обладала могуществом Эдерры.
Прошло еще немного времени, и она поняла, что ночь любви в лесу не осталась без последствий. Она стала спокойней, ее все время клонило в сон, талия исчезла, грудь увеличилась, и вдобавок ко всему у нее возникло отвращение к некоторым видам пищи. Она узнала, что весной родит и что это будет девочка — красивая и здоровенькая, вся в Эдерру. Она решила, что даст ей тайное имя, которое будет известно только им двоим, чтобы никто никогда не смог причинить ей вред, и что удивительно: впервые в жизни она не испытала страха перемен.
Май ступила на узенькую тропку, которая то и дело петляла, но это не вызывало у нее беспокойства, и она точно знала, что по дороге ей встретится река, или озеро, или родник, или море, в которых она сможет искупать Бельтрана в надежде, что на этот раз все получится. Она была уверена, что на том конце пути ее ожидает нечто важное, потому что, когда идешь по дороге жизни с гордо поднятой головою, встреча с собственной судьбой становится неизбежной.
