и на открытом воздухе почётен для владельца собственного каменного дома-фабрики («экоса»). Позорен труд не на себя, в закрытом помещении, в сидячем положении. Без установки на физический труд на свежем воздухе домовладельцы античного полиса никогда не смогли бы создать «гражданское общество», по физической силе превосходящее любое военное сословие.
Избавление от физического труда в цивилизации оправдано для экономики, но не для человечности. Не случайно горожане стремятся на дачу. Сначала дачники радовались именно физическому труду: огород развести своими руками, деревья подрезать, траву покосить. Однако, Лабиринт истории разворачивает дачную жизнь в сторону комфорта: санузел, отопление, водопровод, веранды-мансарды, – и вот уже дача уподобляется городской квартире. Дом превращается в «машину для жилья». Уставший труженик города возвращается на дачу «отдохнуть» – посидеть в шезлонге на солнышке, шашлыком загрузиться под вечер. А там и мысли внезапно приобретают характер фантазий, сворачивая на эротическую тему. Это не индивидуальный ход мысли отдыхающего, это бег по лабиринту истории, по его тупикам. И конец предсказуем как в «Анне Карениной».
При деревенском образе жизни семья не может распасться: слишком много специализированных физических работ женского и мужского характера. Само «разделение труда» выступает прежде всего психотехникой сохранения семьи, ведущей хозяйство «для себя» – самодержавно, суверенно. В хозяйствующей семье труд меняет своё назначение, его значение не сводится к экономике. Но и сексуальность претерпевает значительные трансформации. Эротика выстраивается параллельно сексу и удерживается в этой параллельности «средствами культуры». Девиантные фантазии теряют почву; они становятся если не скабрезными, то, как минимум, смешными. Психология стыда закрепляет параллелизм эротики и секса, лишая тем самым либидо своей «бессознательности».
На определенном этапе развития цивилизации прогресс состоит в том, чтобы вернуться к деревне с её физическим трудом и натуральным хозяйством, а не в том, чтобы наращивать объемы мегаполисов. Человек изначально есть существо, предназначенное выживанию на основе личного физического труда в условиях минимального комфорта. Этим не трудно пренебречь, но тогда путь к безумию будет открытым. Ящик Пандоры открывается просто: комфортом. Эллада, родина западной цивилизации, веками осознанно избегала комфорта, к которому население новой России пока так безудержно стремится.
Когда Россия заявляет о себе как особой цивилизации, то её особенность состоит не в химерическом единении Европы с Азией, а в том, что этно-ландшафтные отношения веками держались на сезонном характере физического труда. Сезонный труд кратковременен, но интенсивный, «до седьмого пота». Это сенокос, заготовка дров, рыбалка, охота, ягоды и грибы, орехи и бортничество, огородничество, хлебопашество, скотоводство, ткачество, заготовка сырья для товарного производства. А межсезонье заполняется праздниками с массовыми веселыми гуляниями, в которых эротика не сводится к сексуальности. При деревенском образе жизни эротика идёт не от секса, а к сексу – от общего чувства плоти. От стали топора навострённой, от перламутрового блеска рыбьей чешуи, от пота любимой лошади, от налитых колосьев хлебов. Деревня – не задворки цивилизации, а её чистилище, без которого любая цивилизация захлебнётся в собственном безумии.
Г. Маркузе, озабоченный выходом цивилизации из тупиков «одномерного человека», настаивал на свободе эроса и сублимации труда в игру. Но именно это и ведет цивилизацию к безумию, к феномену которого настойчиво привлекал внимание М. Фуко. В отличие от Фуко, Маркузе мыслит как подросток: «Путь к разумной системе общественного труда пролегает через освобождение времени и пространства для развития индивидуальности за пределами неизбежно репрессивного мира труда. Игра и видимость как принципы цивилизации подразумевают не преображение труда, но его полное подчинение свободно развивающимся возможностям человека и природы… игра… порывает с репрессивными и эксплуатативными чертами труда и досуга» [Маркузе 1995, с. 202]. Для Г. Маркузе, как до него писал и Й. Хейзинга, прогресс цивилизации мерещится в переходе к формации «игрового способа производства». Если учесть, что Й. Хейзинга совершенно не различал игру и дурачество, о чем я уже писал ранее [Костецкий 2020], то понятно, что именно в дурачестве «одномерный человек», по мысли Маркузе, обретёт себе другие измерения. Но у труда в цивилизации есть своя роль, причем, прежде всего не экономическая – удерживать разумность «хомо сапиенс» от полного поглощения дурачеством с последующим безумием.
В словах Гесиода «от зла избавления не будет» есть момент странного оптимизма: неутешительный прогноз не касаются наглых людей, «которым станет почёт воздаваться». Единственное, что им угрожает в отличие от всех прочих, так это расчеловечивание. Наглость людей обращает их либо в «бесов», то есть одержимых бесовством, либо в «машины» достижения успеха. «Бесы» и «машины» представляют собой универсальные метафоры цивилизации на пути к безумию. Как тут не вспомнить киника Диогена: на вопрос, много ли людей было в театре, он ответил: «Народу было много, а людей – почти никого». Можно только добавить, перефразируя Ф. Ницше: всё, что не превращает нас в бесов и машину, делает человечнее.
Заключение
Одна из основных проблем в истории философии, – это проблема пересказа. Проблема пересказа связана с текстологическим анализом, однако часто одно с другим не только не совпадает, но и откровенно расходится. Пересказ в философии – не перевод текста с языка на язык, не конспект, не аннотация, не экскурсия по цитатам, а изложение сути авторской позиции классика философской мысли себе и аудитории. У философов нет такой задачи, у историков философии есть.
У историков философии при подготовке справочных изданий и учебных пособий нет права обойти вниманием того философа, который оказывается недоступным пониманию, по разным причинам. Возникает трагикомичная ситуация: профессору надо пересказать то, что самому в действительности непонятно. Поэтому поводу можно без особого труда составить хрестоматию нелепых пересказов авторитетных авторов из самых авторитетных научных и образовательных учреждений по всему миру. Однако, более плодотворным представляется разобрать те трудности, которые не только затрудняют пересказ в философии, но практически делают его невозможным в силу особенностей текста даже при хорошей сохранности.
Существуют тексты, при пересказе которых самым вредным пороком является интерпретация, право на которую многие присваивают себе самовольно. Никто не пишет тексты ради того, чтобы их интерпретировали. Тексты пишут в расчете на понимание, «для своих». Интерпретатор заранее ставит себя в позицию чужака. Напротив, в пересказе стоит задача «стать своим», независимо от временных и культурных дистанций. Для «своих» методология кардинально меняется: текст служит не «интерпретациям», а узнаванию – подобно тому, как в старом и искалеченном временем и обстоятельствами человеке узнают своего друга детства. Метод физиогномики очень полезен в истории философии: до каких бы карикатур не доводились фрагменты текстов, всегда можно узнать, о чем, собственно, велась речь. Даже при любой гротестности карикатура узнаваема в лицах и ситуациях – для «своих».
Во многих специальностях круг
