выгляжу по-другому. Внутри меня лишь агония. Если мы сейчас сцепимся с отцом в драке, то по хрен…
Но мы лишь застываем, нависнув над столом. Почувствовав, как слабеет отцовский захват, я резко отталкиваю его, процедив:
— Лучше бы после смерти мамы ты сдал меня в детский дом.
Отец плюхается обратно в кресло, а я так чётко и ясно понимаю. Всё. Конец.
Оказавшись у себя в спальне, я закидываю в первую попавшуюся спортивную сумку такие же первые попавшиеся мне в шкафу вещи. Просто запихиваю их туда одним комом. Кажется, это пара футболок, джинсы, спортивные штаны, худи, бельё. Планшет, ноутбук, личные документы также летят в сумку. Но руки трясутся. На трезвую голову и без похмелья моя решительность свалить отсюда хоть к чёрту на кулички значительно отличается от той, что руководила мной в прошлый раз.
Сердце долбится в рёбра. Уши закладывает от стука пульса в висках. Застёгивая молнию на сумке, я понимаю, что в этот конченый дом я больше не вернусь.
И если сейчас мой папашка станет у меня на пути, то всё закончится плохо. Очень плохо для нас двоих. Потому что во мне уже кипит то самое чувство, которое приходит ко мне перед боем: желание увидеть мерзкую морду противника в крови у себя под ногами.
Но на выходе из дома я пересекаюсь лишь с Крысёнышем.
— Ты? — она морщит лицо при виде меня и, отвернувшись, ставит свою крохотную сумочку на пуф. — Вернулся, что ли?
Изо всех сил сжимаю в кулаке лямки спортивной сумки.
— Ухожу. Причём насовсем. Радуйся, — цежу я, засовывая ноги в кроссовки.
— Серьёзно? — Лена даже снова оборачивается, а полы её незастёгнутого пальто расходятся.
И мне как воздух в лёгкие перекрывают. Обтягивающее платье моей мачехи демонстрирует уже прилично округлившийся живот. Заметив, куда направлен мой взгляд, Крысёныш лишь специально открывает обзор — она демонстративно распахивает пальто ещё сильнее, ставя руки себе на талию.
А я даже не знаю, что чувствую в этот момент. Наверное, это зависть и жалость к нему одновременно… Ведь того, кого родит Лена, возможно, в этом доме будут холить и лелеять, а не игнорировать и принижать, как меня… Но если нет, то мне искренне тебя жаль, малыш. Готовься травить себя ненавистью к собственному отцу.
Я молча достаю из кармана ветровки ключи от дома и кидаю их на пуф к сумочке Крысёныша. Они так громко ударяются о её металлический ремешок, что Лена аж вздрагивает, недоуменно распахивая глаза. А я, не говоря больше ни слова, выхожу из этого проклятого дома.
Пытается ли меня кто-то остановить? Нет.
Автоматические ворота легко разъезжаются перед моим капотом. Никто не бежит за мной вслед. Я замечаю лишь того самого охранника в зеркале заднего вида. Когда я выезжаю за пределы участка отцовского дома, он зачем-то выходит на улицу вслед за мной и стоит там до тех пор, пока я не сворачиваю на другую улицу.
Хотел бы я, чтобы мой конченый папашка бежал за моей машиной, спотыкаясь? Да пошёл он на хрен.
Но меня трясёт до сих пор. Только в машине я замечаю засохшие кровоподтёки на правой руке ниже локтя. Видимо, обо что-то поцарапался, смахивая вещи с отцовского стола. И в этой же правой руке я всё ещё сжимаю брелок от автоматических ворот. Грею его в пальцах и не отрываясь смотрю на пустую загородную дорогу. И чем дальше я отъезжаю от дома отца, тем сильнее отхлёстывают по внутренностям рвущиеся нити, связывающие меня с тем, что принято называть семьёй.
Не семья это. И никогда таковой не была.
Лишь рядом с Аней я впервые за столько времени хотя бы вспомнил, что это такое: забота, беспокойство, нежность.
И если бы не её строгая маман, я бы уже ворвался в их квартиру, сгрёб Аню в охапку и свалил бы с ней на край земли. Да чёрт с ним, с краем земли. Сейчас мне достаточно даже Богудонии. Спрятаться там от мира, трахаться с Аней напропалую и ни о чём не думать.
Но сегодня мне придётся вернуться туда одному.
А брелок от ворот уже жжёт мне пальцы. Эта чёртова штуковина словно склеилась с ними. Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов и только после этого опускаю стекло. Я вышвыриваю брелок на полном ходу куда-то в камыши у дороги…
Глава 44
Глава 44
Несколько дней проходят в жутком напряжении. Я не могу ни о чём думать, кроме как о разговоре с ректором. Даже мысли о Богудонии и Тимуре не так лезут в голову, как мысль о моём предстоящем отчислении.
Я хожу в академию со страхом. Всё жду, когда на пару войдёт кто-нибудь из деканата и попросит меня с вещами на выход, ткнув в мой нос в приказ об отчислении.
А пока его нет, я делаю вид, что у меня всё хорошо. Особенно при маме. Улыбаюсь ей. Отвечаю на все вопросы, связанные с учёбой, но незаметно скрещиваю пальцы то под столом, то в кармане домашних штанов.
Я даже не знаю, как мне ей всё объяснить. И представить страшно.
Но по самой академии уже поползли слухи. На следующий день после беседы с ректором Соня напрямую меня спросила: правда ли, что за драку с Петровой я теперь могу вылететь посреди семестра?
Врать я ей не стала. После такой новости она весь день сама ходила как пришибленная.
Да и одногруппники тихо перешёптывались за моей спиной. Лишь наша староста попыталась аккуратно узнать, в чём дело. Я так же аккуратно ответила, что пока не хочу общаться на эту тему.
Я снова ходила к ректору в надежде услышать от него что-то другое. Но он лишь посоветовал попробовать договориться с Полиной лично.
Договориться? Да она даже ещё на парах не появлялась, как и Красно. Какая печальная ирония, а? Отчисляют меня, а на учёбе не думают показываться другие.
Но не стану же я говорить с Петровой об этом в переписке?
Единственный, с кем я переписываюсь сейчас, — это Тимур. Только общение с ним и спасает меня. Мы с ним шлём друг другу сообщения много и часто. Особенно по вечерам.
И даже в нашей ситуации он находит удачный момент, чтобы прислать свой голый торс с какой-нибудь пошлой подписью. Я краснею и мгновенно забываю о своих проблемах. Была бы
