теряла зрение, но думала только об окружающих и полагала, что малейшее страдание другого человека важнее ее собственного. Осознавая, что дни нашей совместной жизни сочтены, я теперь любил Мерет отчаянной и неспокойной любовью, и на глаза мои набегали слезы от осознания того, что к этому чувству примешивается сострадание. Разумеется, я скрывал свою жалость, которая унизила бы ее; а если она подмечала мое состояние, то оправданием мне служила агония Моисея.
Прикованный к постели Моисей уже не покидал своего шатра в центре нашего лагеря, разбитого на горе Нево. Вдали, между деревьями, склонявшимися к берегам, виднелись прозрачные воды реки Иордан. Уверенные, что наконец отыскали Землю обетованную, Иешуа и его люди вели, как им казалось, последние бои, чтобы завладеть ею. Иешуа, столь же сентиментальный, сколь и мускулистый, не мог стерпеть, чтобы его герой не дожил до завершения исхода.
– Чтобы Моисей умер в изгнании, чтобы Моисей умер на чужой земле? Об этом не может быть и речи!
Он умолял нас с Мерет помочь Моисею выстоять: не может Моисей испустить дух прежде, чем мы достигнем Ханаана.
Увы, от старости не исцеляют. У нас не осталось средств, к которым можно было бы прибегнуть, оставалось только сострадать, запастись терпением и ждать того, чего все опасались. Время от времени евреи, за спинами которых жались перепуганные ребятишки, просовывали головы в шатер. «Ну что?» – вопрошали их лица. В их глазах светился огонек надежды, что что-то происходит; увы, ничего не происходило. Моисей не бежал навстречу смерти, он, задыхаясь, с трудом, брел к ней старческой походкой.
А Аарон, поседевший, но все еще виртуозный оратор, прилагал все усилия, чтобы побороть свое смятение и смириться с уходом брата, и сочинял жертвенную легенду, которая бичевала виновную в нашем опоздании позицию евреев. Зная наизусть все его фокусы, ложь и стремление приукрашивать и преувеличивать, я, однако, восхищался его энергичной способностью постоянно облекать смыслом различные события, чтобы фабриковать историю. Сегодня, по прошествии веков, оглядываясь назад, я считаю очевидным, что Аарон был, безусловно, первым из романистов, с которыми свела меня судьба.
Слушая рассуждения Аарона и Иешуа-победителя, Моисей, никогда не испытывавший склонности к болтовне, а уж тем более на пороге смерти, бросал на меня долгие взгляды. Они словно говорили мне: «Успокойся! Уж ты-то, верно, знаешь, что это путешествие никогда не закончится? Что, если я умираю в изгнании, то потому, что изгнание и есть наше основное состояние. Что мы называем землю „чужбиной“, потому что всякая земля всегда остается для нас одновременно и чужбиной, и родиной?» Я согласно кивал; успокоенный, он снова впадал в дремоту.
Его агония продолжалась.
Наши чаяния сводились к ожиданию худшего. Нас переполняла скорбь. Мы были измотаны и утомлены бездельем.
Бдение подле одра Моисея ставило нас перед лицом нашей беспомощности, и это было невыносимо – для меня меньше, чем для остальных, потому что я еще мог облегчить его страдания настоем мака, что позволяло ему дремать, а не стенать и корчиться. Возле его изголовья мы, объединенные общим страхом, внимательно вглядывались друг в друга и не произносили ни слова. В шатре установилась непривычная тишина сродни небытию.
Перед кончиной вид Моисея исказился. Кожа сделалась тусклой и изменила цвет, он приоткрыл один глаз, убедился, что шатер опустел, и попросил нас приблизиться. Мерет, Сепфора с сыновьями и я повиновались. Глухим, лишенным модуляций голосом, который больше уже не принадлежал ему, он, не заикаясь, прошептал:
– Сотрите меня.
Его взгляд поочередно остановился на каждом из нас, чтобы убедиться, что мы поняли. Он повторил:
– Сотрите меня.
Его шея расслабилась, лицо повернулось к свету, и он умер[85].
Это произошло очень быстро, бессознательно.
Мы долгие часы шли под чистым, бесчувственным и черным как сажа небом, на котором безучастно сияли какие-то звезды. Я возглавлял погребальное шествие, Гирсам и Элиезер несли носилки, на которых лежало тело их отца, Сепфора замыкала процессию. Обессилевшая Мерет решила остаться в лагере, чтобы отдохнуть.
Мы шли. Мы не собирались уходить далеко от лагеря, просто искали невозможное место – такое, где тело никогда не найдут.
Моисей давил на плечи своих сыновей не сильнее соломинки. Я и не заметил, как давно смерть начала свое дело.
Чтобы не привлекать внимания, я затушил свой факел. Следовало смотреть в оба и доверяться бесцветным отблескам луны.
– Здесь! – объявил я и указал на нагромождение камней.
– Почему здесь? – воскликнула Сепфора. – Это так похоже на груды камней, мимо которых мы уже прошли.
– Вот именно, это ничем не примечательное и не интересное место, лишенное сколько-нибудь заметных знаков. – И, окинув взглядом окрестности, я добавил: – Я и сам не знаю, смогу ли сюда вернуться.
– Значит, оно идеальное! – вздохнул Элиезер.
Мы с Сепфорой раздали взятые с собой инструменты и принялись копать яму. «Сотрите меня»: просьба Моисея настолько сильно завладела нами, что мы даже не отваживались предаться скорби.
Вырыв яму достаточного размера, мы опустили в нее завернутый в саван труп. В последний момент преисполненная горем Сепфора бросилась на тело мужа и обняла его. Она задыхалась. Гирсам и Элиезер ухватили мать за плечи и осторожно помогли ей медленно подняться. Сыновья и супруга трогательно попрощались с Моисеем.
Сам не знаю, по какой причине, я отгородился от эмоций. У меня не было ощущения, что я потерял того Моисея, которому помогал, которого любил с его рождения и до смерти. Я действовал, стараясь как можно лучше исполнить его последнюю волю; он не покинул меня, потому что я ему подчинялся.
Когда мы забросали тело последними комьями земли, я взялся за работу декоратора и стал перемещать мелкие камешки и большие глыбы таким образом, чтобы скрыть всякие следы погребения. Когда я с помощью сыновей Моисея завершил маскировку, стало очевидно, что теперь мне и самому не отыскать могилу.
Затем мы двинулись в сторону нашей стоянки. И добрались до нее, когда занимался новый день, бледный, неприветливый и чудовищно холодный. Каждый из нас отправился в свое жилище, чтобы восстановить силы.
Утром лагерь сотряс скандал. Когда Иешуа и Аарон вознамерились сменить нас в похоронном бдении, они увидели, что Моисей больше не покоится в своем шатре. Сепфора с сыновьями объяснили им, что исполнили последнее желание патриарха и что, пусть даже к их горлу приставят нож, они никогда не сознаются, где похоронены его останки.
Новость больно задела Иешуа, Аарона и множество наших спутников, оскорбленных тем, что пророк не имеет своей официальной могилы и что нельзя возвести мавзолей, который стал бы местом благоговения и поклонения. Выходит, Моисей
