Не помню, как его фамилия?
– Да!
– С кем согласовывали?
– С кадровиком.
– В общем, вашего лейтенанта задержали, – полковник продолжал глядеть мимо Скляренко, такой взгляд – мимо, словно вместо человека сплошная дыра – всегда выпотрашивает дочиста, все кишки оказываются наружи. Скляренко тоже почувствовал себя выпотрошенным. К холоду добавилась едкая противная горечь, словно он хлебнул желчи. – За что и про что задержали – не знаю. Пока известен только факт. Так что извините, батенька, отпустить вас не могу-с. За этим надо обращаться… ну к кому?.. К командующему армией, к командующему округом, а я ни к тому, ни к другому не вхож. Еще раз извините. Сочувствую, но… – полковник развел руки в стороны.
Показалось Скляренко – плюнь он сейчас, и плевок его не долетит до земли, замерзнет, ледышкой припаяется к губе, а плюнуть сейчас хотелось на всех и вся, даже на свою жизнь – последний островок земли, к которому он надеялся пристать, оказался затопленным.
Ничего у него не осталось, даже надежды. Вялой шаркающей походкой рано состарившегося человека он добрел до своего чуланчика, тяжело, всем телом опустился на стул, чуть не раздавив его. Все, жизнь подошла к концу – она по существу уже прожита, ничего не осталось. Только вкус желчи во рту, да какой-то грязный запах, который начал исходить от него.
Человек, попавший в беду, всегда источает особый нечистотный запах, испускает волны, еще что-то, подсказывающее всякому другому человеку, даже ненаблюдательному, что он имеет дело с костяком, с мертвецом, которого ни жизнь, ни удача уже не обласкают никогда.
В пенале было жарко, окно залепили распаренные крупные мухи. Дышать стало нечем, а Скляренко чувствовал себя холодно – если бы у него была меховая куртка, он натянул бы ее на себя. Сунул руки под мышки – крест-накрест, поморщился: ну будто бы связал себя – сам, добровольно. Значит, он арестован, арестован… Через час последует распоряжение никуда не выходить из модуля, сидеть в пенале и ждать, а через два часа за ним придет безусый лейтенант из комендантского взвода с двумя автоматчиками, опалит синим огнем беспощадных глаз: «Скляренко? Вы арестованы!»
Он чувствовал, что раскисает, разваливается окончательно – все в нем оказалось гнилым, гниль уже подбирается к мозгу, как только она поселится там – придет конец. Он не ожидал, что все произойдет так скоро.
Какое все-таки хлипкое, ненадежное существо – человек! Скляренко с ненавистью хлопнул себя кулаком по колену, ударил по другому колену, вложив в удар всю силу, и почти ничего не почувствовал – не то чтобы боли, он даже прикосновения не ощутил: у него уже омертвела кожа, начали отмирать нервные окончания, все внутри отключилось, хотя сердце еще продолжало работать.
Как-то давным-давно, в прошлые светлые времена – года полтора или два назад, но это уже находилось за пределами времени, это вообще уже не имело отношения к Скляренко, – за шумным столом один военный рассказал историю генерала, командовавшего в годы войны автомобильными частями. История сама по себе была занимательной, но не она тогда удивила подполковника, удивило другое – как быстро может разрушаться человек.
Жил-был генерал. С золотыми погонами, украшенными позументом и двумя звездами – генерал-лейтенант был, значит. В распоряжении его имелось много машин – «зисы», «газы»-полуторки, разная генераторная техника, уральские трехтонки, клепаные вручную, молотком и кувалдой – там, где не получалось молотком, били кувалдой, они были прочные и давали сто очков форы хваленым немецким грузовикам, – генерал-лейтенанту подчинялись все автомобильные полки и батальоны.
Ну и естественно, было у генерала много просителей – одному директору завода требовалось срезать полгоры и перевезти ее на завод, потому что в горе находился металл, второму было нужно перебросить мебельную фабрику с Урала в Тмутаракань, третий уничтожил море леса и тоже искал способ, как бы под этот лес подкатить колеса, четвертый вообще жульничал, и машины ему требовались для того, чтобы набитые добром чемоданы перекинуть из Германии в Серпухов, пятый затевал еще что-то – этих людей были сотни, и каждый шел к генералу с протянутой рукой.
У одних протянутая рука была пуста – эти люди надеялись на доброе сердце автомобильного командующего, у других в руку было кое-что вложено: золотая безделушка, хрустальная подвеска от люстры, означавшая, что сама люстра уже находится у генерала на даче, подвеска была ключиком, у третьих была зажата буковая паркетина – на дачу, мол, сгодится, очень хороший паркетик, целых сто двадцать квадратов, и так далее.
Поначалу генерал крепился, не брал ничего, помогал, как умел – по мере сил, а потом взял хрустальную подвеску, взял паркетину, взял золотую безделушку, – и пошло, и пошло…
Об этом узнал тогдашний хозяин страны – Сталин. Несмотря на занятость, Сталин интересовался такими делами и вызвал к себе генерала. Долго ходил по кабинету, покуривая трубку – разглядывал главного армейского автомобилиста. Шаг его в мягких кавказских сапожках был бесшумен, легок. Наконец Сталин вытащил трубку изо рта и ткнул ею в генерала:
«Партия ошиблась, дав вам генеральские погоны… – помолчал немного. – Но партия тем и велика, что умеет исправлять свои ошибки. Идите, майор».
Генерал вошел в сталинский кабинет двухзвездным генералом, а вышел майором.
Часа полтора бывший генерал еще сохранял самого себя, держался, а потом начал разваливаться на глазах – обвял, обрюзг, под глазами у него появились мешки, руки затряслись, ноги стали подгибаться, – вскоре он уже не смог ходить, – и на следующий день сильный, уверенный в себе человек, сохранявший форму и достоинство, уже превратился в развалину, в инвалида.
Прожил он недолго[1].
Скляренко тогда не поверил, что человек может так быстро разложиться – посмеялся за столом и предложил выпить за что-то пустяковое, незначительное, далекое от человеческой боли, от печали и горечи, а вот теперь сам на себе познает, что такое распад. Скляренко подумал о том, что относится к себе уже в третьем лице, как к покойнику – будто попрощался с самим собою и похоронил…
Человеческая боль. Он сморщился жалобно: а бывает боль звериная? Чувствует зверь боль или нет? А свою кончину? Волки, обложенные флажками, говорят, чувствуют.
Неожиданно всхлипнув – слабый взрыд прорвался сам по себе, тайком выполз из глотки, – Скляренко привстал на стуле, словно ему под зад попала кнопка, и простой укол – отрезвил его, но это была не боль, не укол, это было только ощущение укола, сжал зубы вместе с всхлипом.
В сжиме что-то треснуло – может быть, сломался зуб, Скляренко не обратил на это внимания – теперь не до сломов, – положил ладони на стол, с силой надавил. Уши прокололо звоном.
Он давил на стол до тех пор, пока не стал задыхаться, – воздух неожиданно исчез, в предплечьях
