— Где? — повторил он вопрос.
Кто-то рассмеялся…
Кто-то пустился в пляс. И пир шел, будто ничего-то не происходило. Зазвенели в углу клинки, и унялись, поняв, что встретили равного по силе.
— Крысюки… ее… забрали, — прохрипела Эйна, цепляясь за руку. — Я просто не стала мешать… просто… я не хотела, чтобы ты страдал, когда ее не станет… я…
— Я не буду страдать, — Кайден отпустил горло. — Ты ведь знаешь, где она?
Молчание.
— Знаешь. Кто сказал? Старуха?
— Она… велела мне не мешать. Я и не буду.
— Не будешь, — Кайден провел ладонью по волосам, мягким, что пух. — Конечно, не будешь. Ты мне поможешь…
Эйна всегда была упряма.
И когда Кайден поднял корону, лишь поджала губы. Нахмурилась.
— Отца и вправду не стало, — сказал он.
А она тяжела.
Почти неподъемна. И золотые рога сияют ярко, ярче, чем негасимое пламя в камине, ярче, чем глаза Эйны, что следит за каждым его движением.
— И здесь нужен кто-то, кто последит за порядком…
Венец лег на макушку Эйны, и она застонала.
— Теперь ты мне скажешь?
По лицу побежали струйки крови, а Эйна разжала губы.
— Дворец. Она вернулась к своему королю…
— Неправда, — Кайден провел по лбу сестры, размазывая кровь, и та легла причудливым узором. — И вовсе он не король…
Он развернулся, оставив Эйну с ее короной, залой, пиром и котлом, в котором варились тени любой еды, что только существовала в верхнем мире. Но Кайдена больше не устраивали тени.
Он желал жить по-настоящему.
И вернуть свою королеву.
— Однажды… ты придешь, — Эйна стояла, обеими руками удерживая венец, пытаясь справиться с тяжестью ее и с той болью, что причиняли оленьи рога, пробившие плоть.
— Возможно, — согласился Кайден. — И принесу тебе пыльцы. Если, конечно, ты не решишься попробовать другой способ.
— Какой?
— Скоро полная луна. Выгляни наружу. Быть может, и тебе захочется станцевать?
Неприличные слова были ответом.
— А пока я возьму кое-что… из сокровищницы…
…в которую давно уже никто не заходил, и груды золота покрылись пылью, а драгоценные камни погасли от тоски. Но Кайдену нужны были не они. Он шел по пыли и золоту, оставляя следы, что затягивались быстрее ран плоти. Он поклонился древним королям, чьи фигуры еще дышали силой, и остановившись перед первой, протянул руку. Стоило коснуться камня, что лежал на мраморной ладони, как тот закричал.
— Не сейчас, — Кайден набросил на камень шкуру драугра. Подумалось, что неплохо было бы оказаться у дома.
Там хотя бы одежда есть.
Для начала ему хватит и одежды.
Глава 42
Джон изменился.
Или… он всегда был таким? А Катарина просто нарисовала в воображении своем человека мягкого, почти робкого, определенно не лишенного доброты и сочувствия? Пожалуй, что так. Иначе куда это сочувствие подевалось?
Он разглядывал ее и слегка морщился.
И заговаривать не спешил, как не спешил предложить присесть. Взгляд темных глаз его был холоден, и Катарина поняла, что Джон и вправду разочарован, что он тоже привык к ней иной, что нынешняя женщина не вызывает у него чувств иных, кроме брезгливости, которую Джон все же дал себе труд скрыть.
— Я рад, что ты здорова, — наконец, заговорил он. — Но, думаю, тебе стоит отдохнуть и привести себя в порядок.
Это прозвучало приказом.
И Катарина склонила голову. Кто она, чтобы спорить с королем?
На зов колокольчика появился хмурый слуга из числа доверенных, который и препроводил Катарину в отведенные ей покои. Надо же… все по-прежнему, даже решетки на окнах.
И холод.
Забранные тканью стены не греют. Дворец сложен из камня, и тот не прогревается даже летом, когда к холоду добавляются вонь и просто-таки невыносимая духота. Но сейчас камин горел. И бадью с горячей водой поставили прямо перед ним, что можно было счесть проявлением заботы.
Суета служанок.
И тепло, что окутывало Катарину.
Она, кажется, задремала, поскольку, очнувшись, обнаружила себя уже в кресле, облаченной в тонкую батистовую рубашку, на которую накинули халат. Волосы Катарины вымыли и расчесали, и заплели в косу, которую смутно знакомая девица — прислуги во дворце всегда хватало — уложила вокруг головы, закрепив двумя дюжинами тонких шпилек.
На вершинах шпилек поблескивали алмазы.
— Госпожа, — другая девица указала на столик, заставленный банками.
Старые?
Или новые? Джон с одной стороны щедр, порой до расточительства, а с другой подвержен приступам невероятной же скупости. Катарина потрогала крышки. Старые…
— О них заботились, госпожа, — служанки истолковали ее интерес по-своему. — Все в сохранности. К сожалению, у нас мало времени.
Здесь они неправы.
Время, похоже, единственное, что осталось у Катарины. Сейчас, правда, даже ее альбомы погибли. Она опустила взгляд на руки. Нахмурилась.
— Госпожа, не беспокойтесь, кожу мы отбелим. И веснушки уберем.
Не стоит.
Но Катарина промолчала. Она погладила запястье, на котором остался слабый след старинного узора. И прислушавшись к себе, Катарина вынуждена была признать очевидное: путы исчезли.
Растворились.
Когда?
Тогда ли, когда она создавала флейту? Или когда отдала ее Джио? Или… это не имеет никакого значения теперь.
Лица коснулась мягкая кисть.
Скользнула по векам, тронула губы. Сладкий запах пудры заставил поморщиться, и пуховку ненадолго убрали. Но после вновь вернули. Пудры потребуется много, ведь кожа успела потемнеть, а в моде нынче изысканная бледность. Впрочем, женщины знали свое дело.
Пудра.
Тени. И румяна. Липкая помада, которая будто склеивает губы.
Платье из тяжелого темно-зеленого бархата завершило образ.
Что ж, теперь Катарина похожа на себя саму, прежнюю. И в глазах Джона она прочитала одобрение. Правда, самой Катарине до боли хотелось вцепиться в эти глаза. Но она сдержалась. И ответила улыбкой на улыбку. И поклон приняла, как должное.
— Ваше Величество… позвольте выразить свой восторг. Вы, как всегда, великолепны, — Джон коснулся губами кончиков пальцев.
— Как и вы. Ваше Величество.
А ведь одно время эти поцелуи, вполне себе укладывавшиеся в рамки этикета, заставляли сердце Катарины сжиматься. И пудра хорошо скрывала не только веснушки, но и предательский румянец.
