«Вампилов прекрасно понимал, что жить легче — совсем еще не значит жить лучше. Между этими вот двумя полюсами: достигнутым “легче” и трудно достижимым “лучше” — простирается наэлектризованное силовое поле его драматургии».
Но все же итог всему разговору критик подвел, не угождая пресловутой «социальности»:
«Своеволие жизни в конечном-то счете всегда интересовало Вампилова больше, чем своеволие фантазии или изящество театрального парадокса. Способность слушать — и слышать — веление жизни в самый разгар только что затеянной сценической игры и составляла сердцевину его необычайного дарования. Вот почему игровой, событийный, ролевой, склонный то шутить с публикой, то не на шутку ее тревожить и даже пугать, остроумный театр Вампилова несет с собой такой свежий привкус подлинности, вот почему такой неотразимой жизненностью веет от всех его пьес».
Глава четырнадцатая
«МОГИЛЬНАЯ ТЕМНОТА ВОДЫ…»
Окружающие говорили о Сашиной усталости в последние земные дни, а в его разговорах и письмах этого времени, наоборот, видны надежда и устремленность в будущее. С Иллирией Граковой он обсуждал итоговую книгу, в которую хотел включить все драматургические произведения, и планировал вплотную заняться этим сборником осенью, когда приедет в Москву. «В сентябре, — обещал он многим, — вернусь в Белокаменную, тогда займемся пьесой, книгой, репетициями…» Гракова так передает их последний разговор:
«Мы тогда действительно думали о сборнике, оговаривали, какие варианты пьес возьмем. Я задала вопрос об “Утиной охоте”.
— Там я ничего менять не буду.
— А ты давно ее читал? — спросила я.
— Давно, — несколько удивился Саня.
— Ну хорошо, вот в сентябре вместе и почитаем, тогда поговорим… Может, ты и сам захочешь что-то сделать. — Мы многое в тот год откладывали на сентябрь, которому так и не суждено было состояться… Я задала Сане в том разговоре об “Утиной охоте” только один вопрос:
— Как ты считаешь, как автор, меняется Зилов в конце пьесы или остается прежним?
Саня коротко помолчал, словно раздумывая, а потом как-то даже удивленно посмотрел на меня:
— Я считаю — меняется…
Сейчас я думаю, быть может, Сане еще и потому хотелось издать сборник, что он чувствовал — все эти пьесы составляют какой-то определенный, как бы законченный этап в его творчестве. В одном из наших последних разговоров он сказал:
— Всё, что я написал до сих пор, — это юность. Сейчас мне хочется писать по-другому и о другом. Я вот тут задумал комедию, почти водевиль, о парикмахере, который стал драматургом.
Он не слишком подробно рассказывал мне о пьесе “Несравненный Наконечников”, помню только в его изложении задуманный им финал.
— Представляешь, герой после своих мытарств бежит из театра, он ничего этого уже не хочет, бежит через зрительный зал, а за ним бежит режиссер, который всё же надумал ставить его пьесу…
— Хочешь поделиться своим богатым опытом общения с театрами? — спросила я.
— Да уж, есть о чем порассказать, — засмеялся Саня».
Нескольким друзьям он говорил, что хотел бы написать роман. «Наверное, написал бы и роман, — читаем в воспоминаниях Д. Сергеева, — но театр он все равно не забросил бы. Он был настоящим подвижником театра. У него было любимое слово, которым он оценивал произведение любого жанра.
— Здесь есть драматургия, — говорил он, когда хотел похвалить. То была наивысшая похвала. Есть драматургия, стало быть, роман, пьеса или фильм, о которых шла речь, — хорошие. В это понятие он вкладывал многое, может быть, выходящее за рамки слова. Драматургия — это и сценичность действия, и блистательный сюжет, и точное слово, и верно изображенный характер, и безошибочный жест… Всё это драматургия. Он умел употребить любимое слово в разговоре так, что смысл делался понятен без пояснений».
Валерий Хайрюзов, в начале 1970-х молодой летчик и начинающий прозаик, вспоминал, как незадолго до трагического дня к нему обратился Вампилов:
«— Мы тут с Машкиным надумали сплавиться по Киренге. Долететь до Карама, а далее до Киренска на плотах. Гена говорил, ты можешь помочь.
— Элементарно. Это всё я беру на себя, — быстро заговорил я. — Договорюсь с ребятами и полетим.
— Ты не торопись. Зайцев, я знаю, не жалуют.
— А мы полетим не зайцами. Будут служебные билеты.
Та скоропалительность и готовность, с какими я предлагал свои услуги, Вампилову не понравились. Ему хотелось знать, кто будет регистрировать билеты, где мы будем садиться и далеко ли от Карама до Киренги.
Я начал горячо убеждать, что все транспортные проблемы беру на себя…
— Если всё будет нормально, то в конце августа летим, — хлопнул меня по плечу Вампилов».
Что ни говорите, а он, видимо, унаследовал отцовский характер. Не успел вернуться из одной вылазки (а на Байкале легких путешествий не бывает), как уже готовит другую, на горную реку, где испытаний будет не меньше.
Заядлый рыбак, он уговорил Глеба Пакулова приобрести легкокрылую лодку на двоих: корпус купил товарищ, а мощный мотор «Вихрь» — он. За пару дней до рокового часа оба показывали приятелям отличную рыболовную снасть, хвастаясь:
— Уж мы им покажем!
— Кому?
— Хариусам, омулям и прочей живности.
Он страстно хотел иметь собственный домик на Байкале. И как раз в те же дни, когда на него свалилось немало неприятностей, Саша подыскивал на побережье рядом с дачами друзей избушку, которую можно было бы купить для своей семьи. Он помнил, как горели глаза шестилетней дочки на прибайкальском лужке, полном цветов, как преображалась Оля в огородницу среди грядок у Володи Жемчужникова, как вольно работалось ему на чердачке пакуловской дачи, откуда были видны Байкал и устье Ангары и где всегда хозяйничали солнце и прохлада. Местные распадки с их писательскими угодьями были восхищенно прославлены десятком перьев в стихах и прозе. По словам С. Иоффе, «приблизительно 10–12 августа Саня приехал сюда с женой, остановился на даче у Пакулова, ловил рыбу. Ему очень нравился поселок, живописно раскинувшийся у истока Ангары. Сюда приезжали на лето многие иркутские литераторы и художники, и он тоже мечтал купить здесь избу, вел переговоры с разными бабками, но у одной документы были не в порядке, другая раздумывала, и переговоры ни к чему не приводили. А тут подвернулся новый вариант — решил продать свой дом старый байкальский капитан, мой сосед. Дом его — через проулочек, буквально напротив нашей избы. Сообщили Сане. Он пришел с Ольгой под вечер, посмотрел дом, усадьбу и не мог скрыть своего восторга. Дом и вправду был в отличном состоянии, и место хорошее — под горкой, из окон виден Байкал, во дворе — кухня, по сути, второй домик, флигелек, в саду — заросли черной смородины.
— Ну, садовод из меня еще тот, — говорил Саня. — Хотя к смородине этой лет десять можно и не прикасаться, сама расти будет…
