А съезжалися князи бояря супротиво к ним, Мстиславской-князь, Воротынской, И межу собою они слово говорили, А говорили слово, усмехалися: «Высоко сокол поднялся И о сыру матеру землю ушибся!»
Так народная песня представила еще одну, возможно, ближе всего стоявшую к истине, версию случившегося в апреле 1610 года в Москве.
Оплакивание Скопина, еще так недавно проезжавшего полководцем-триумфатором по московским улицам, было поистине всенародным. По словам автора «Повести о преставлении» к его дому собрались и юноши, и девы, и старики с молодыми, и матери с грудными младенцами — «со слезами и с великим рыданием»; съезжались и власть имущие, и вдовицы, и нищие, и богатые вельможи. Приходили и царь Василий с братьями, и патриарх Гермоген, и священство, — «и не бе места вместитися от народного множества».
Пришли проститься и воевавшие вместе с ним воеводы и ратники, хорошо его знавшие. В их словах слышна не только скорбь по боевому товарищу, но и искреннее сожаление об утрате замечательного полководца, кто «грозно, и предивно, и хоробро полки уряжал». Примечательно, как обращаются они к Скопину: «О господине! Не токмо, не токмо, но и государь наш, князь Михайло Васильевич!» — в войске действительно видели его будущим государем.
Приходил прощаться со Скопиным и Якоб Делагарди, которого некие «московские велможи» не хотели пускать в дом. Главнокомандующего шведскими войсками, не раз усмирявшего бунтующих наемников, привыкшего обнажать меч чаще, чем произносить речи, остановить было не так-то просто: с «грубными словесы» он конечно же прошел туда, куда устремлялся, — проститься со своим боевым товарищем. Выходя из дома Скопина, он дал покойному самую высокую в его устах оценку: «Такого государя не найти больше не только в вашей, московской земле, но даже и в нашей, немецкой!»
Когда же послали на торг за гробом для усопшего, то оказалось, что найти дубовую колоду — гроб — по росту Скопина невозможно, так велик ростом был воевода. Пришлось выдолбить с двух концов самую большую колоду, положить в нее тело и нести в церковь на отпевание. Когда же привезли «гроб каменей велик», то и в него тело не вместилось, «понеже велик бе возрастом телес своих», как заметил автор «Повести», — по речению пророка Давида, «больше сыновей человеческих».
Погрести боярина Михаила Васильевича в родовой усыпальнице Шуйских и Скопиных было в то время нельзя: в Суздале хозяйничали отряды Лисовского, поэтому было решено до времени освобождения города положить тело покойного воеводы в Чудовом монастыре Кремля. Но московский народ, сумев отблагодарить Скопина при жизни, воздал ему должное и по смерти: «И слышавше народное множество, что хотят тело его в Чудов монастырь положить, и возопиша всенародное множество, яко единеми усты: „Подобает убо таковаго мужа, воина и воеводу, и на супротивныя одолителя, яко да в соборной церкви у Архангела Михаила положен будет и гробом причтен царским и великих князей великие ради его храбрости и одоления на враги…“»[592].
«Глас народа — глас Божий», — рассудил царь и объявил: «Достойно и праведно сице сотворити», и народ понес своего любимца в Архангельский собор. Оплакивали воеводу и богатые, и нищие, и хромые, и слепые, и безногие, и царь, и патриарх — «аще у ково и каменно сердце, но и той на жалость розлиется, зря своего народа плачющеся», — заключает автор «Повести». Горе матери и вдовы князя Михаила и вовсе нельзя описать словами, слуги едва смогли привести их домой, но и там они «плакахуся горце и захлебающе, стонуще и слезами своими стол уливая», а слезы их, как речные струи, на пол со скамьи лились…
На следующий день к погребению воеводы пришло «всенародное множество». От плача по умершему не слышно было голосов поющих во время отпевания. С кем только из библейских полководцев не сравнивали Скопина: с Иисусом Навином, Гедеоном, Вараком, Самсоном — победителем иноплеменников: уехал с малыми силами, а вернулся со многими, с Давидом, отомстившим врагам, с Иудой Маккавейским. А кто-то из слуг князя пророчески заметил, что такому телу не суждено в земле истлеть: «Вем бо его телесную чистоту, купно же и духовную».
На плите у гробницы начертали следующие слова: «Великого государя царя и великого князя Василия Ивановича всея Руси племянник Михайло Васильевич Шуйский Скопин по государеву указу, а по своему храброму разуму Божея помощию над враги польскими и литовскими людьми и рускими изменники, которые хотели разорить государство Московское и веру христианскую попрать, явно показав преславную победу и прииде к Москве, Божиим судом в болезни преставися лета 7118 апреля в 23 день на память великомученика Георгия последний час дни»[593].
Так народ оплакивал потерю талантливого полководца и свою собственную надежду на быстрое завершение Смуты. Оплакивал своего военачальника и царь. Как сказал о нем Н. М. Карамзин: «Василий погребал вместе с ним свое Державство»[594]. Московское государство вступало в самую тяжелую пору Смутного времени, названную современниками Лихолетьем…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
После смерти Скопина главнокомандующим в армию был назначен брат царя Дмитрий Шуйский. 24 июня 1610 года у деревни Клушино, недалеко от Гжатска, с таким трудом собранное, обученное и завоевавшее не одну победу войско было разбито польской армией под командованием гетмана Станислава Жолкевского. Командующий царским войском бежал с поля боя первым, бросив войско, знамена, обоз, даже свою саблю, едва не утонул в болоте, потерял там своего коня и босой, на крестьянской кобыле появился в Можайске.
Бо́льшая часть войска Делагарди во время сражения перешла на сторону поляков: «не бившеся, шляпами своими замахавшее, к полским людем поидоша»[595]. Самого шведского военачальника наемники, не получившие сполна обещанного жалованья до битвы, едва не убили. Все у Дмитрия Шуйского было, как у Скопина, — то же войско, те же наемники во главе с теми же военачальниками, даже излюбленные приемы Скопина, его тактический почерк — строительство острожков — царский брат попытался применить, — не было главного: Божьей помощи и воинской доблести. Видно, не по силам оказался для братьев Шуйских палаш Скопина.
