— Об этом упоминалось в вашей записке?
— Нет.
— Вы на словах указывали Рут, что при определенных обстоятельствах ее клятва Флоренс Найтингейл[44] должна иметь преимущество перед вашим распоряжением?
— Нет, — тихо произносит Мэри.
Кеннеди складывает руки на груди и спрашивает:
— Так каким образом Рут должна была узнать об этом?
Когда суд прерывается на обед, Кеннеди предлагает угостить нас чем-нибудь, чтобы нам с Эдисоном не пришлось пробиваться сквозь толпу журналистов. Я отвечаю, что не голодна.
— Я знаю, со стороны так не кажется, — говорит она, — но это было хорошее начало.
Я перевожу на нее взгляд, который рассказывает, что у меня сейчас на уме: присяжные будут думать только о том, как Терк Бауэр пытался оживить своего сына.
Потом Кеннеди покидает нас. Эдисон садится рядом со мной и ослабляет галстук.
— Все хорошо? — спрашиваю я, сжимая его руку.
— И это ты меня спрашиваешь?
Какая-то женщина подходит и садится рядом с Эдисоном на скамейку возле зала суда. Она увлечена телефонной перепиской, смеется, хмурится, цыкает — прямо театр в одном лице. Потом отрывает глаза от телефона и смотрит по сторонам так, будто только что поняла, где находится.
Она видит Эдисона рядом с собой и сдвигается — на самую малость, чтобы между ними образовалось пространство. Потом улыбается, как будто этим все улажено.
— Знаешь, — говорю я Эдисону, — я немного проголодалась.
Он ухмыльнулся:
— А я всегда голодный.
Мы поднимаемся и выходим через черный ход из здания суда. Сейчас меня не волнует, что мы можем нарваться на прессу или даже на самого Уоллеса Мерси. Я иду по улице, держа Эдисона под руку, пока мы не находим место, где можно съесть пиццы.
Сделав заказ, мы садимся в кабинке и ждем, пока нас позовут. Эдисон, склонившись над кока-колой, с силой высасывает напиток через соломинку, пока с чмокающим звуком не достигает дна. Я ухожу в мысли и воспоминания.
Кажется, я не понимала, что суда — это не только санкционированное убийство характера. Это интеллектуальная игра, цель которой — постепенно, чешуйка за чешуйкой, снимать с ответчика его броню, пока он не начнет думать: может быть, обвинитель все же говорит правду?
Что, если я действительно сделала это нарочно?
Что, если я колебалась не из-за записки Мэри, а потому, что в глубине души этого хотела?
От этих мыслей меня отвлекает голос Эдисона. Моргая, я возвращаюсь в действительность.
— Нас уже позвали?
Он качает головой.
— Пока нет. Мама, можно… можно тебя спросить кое о чем?
— В любое время.
Он минуту мнется, как будто просеивает слова в поисках подходящих.
— Это… это правда было так?
На стойке звякает звоночек. Наша пицца готова.
Я не двигаюсь с места. Вместо этого я встречаю взгляд сына.
— Было еще хуже, — говорю я.
Анестезиолога, которого в этот день вызывают в качестве свидетеля стороны обвинения, я знаю не очень хорошо. Исаак Хагер не работает на моем этаже. Он со своей командой появляется только в случае, если объявляется соответствующий код. Когда он примчался помогать Дэвису Бауэру, я даже не знала его имени.
— До того, как был объявлен код, — спрашивает Одетт, — вы видели этого пациента?
— Нет, — говорит доктор Хагер.
— А с его родителями когда-нибудь встречались?
— Нет.
— Не могли бы вы рассказать, что делали, когда вошли в детское отделение?
— Я интубировал пациента, — отвечает доктор Хагер. — И когда мои коллеги не смогли поставить капельницу, я им помог.
— Вы давали какие-либо указания Рут Джефферсон во время этого процесса? — спрашивает Одетт.
— Да. Она делала массаж, и я несколько раз просил ее остановиться, чтобы мы могли проверить, откликается ли на него пациент. Один раз, когда мне показалось, что она давит на грудь слишком агрессивно, я ей об этом сказал.
— Вы можете описать, что она делала?
— При непрямом массаже сердца младенцу грудина вжимается на полтора дюйма примерно двести раз в минуту. Показатели на мониторе были слишком высокими, и я решил, что Рут давит слишком сильно.
— Можете объяснить для непосвященных, что это означает?
Доктор Хагер смотрит на присяжных.
— При помощи компрессии, непрямого массажа, мы вручную заставляем сердце биться, если оно не делает это самостоятельно. Задача заключается в том, чтобы физически добиться выброса необходимого объема крови. Но потом нужно прекратить давление на достаточное время, чтобы сердце опять наполнилось кровью. В этом есть нечто сходное с прочисткой унитаза вантузом. Нужно давить вниз, но если делать только это и не тянуть вверх, создавая всасывание, чаша не наполнится водой. Точно так же, если делать массаж слишком быстро или слишком сильно, то будешь качать, качать, качать, но кровь не начнет циркулировать в организме.
— Вы помните точно, что сказали Рут?
Он откашливается.
— Я сказал ей, чтобы давила полегче.
— Для анестезиолога необычно предлагать что-то менять человеку, который делает массаж?
— Вовсе нет, — говорит доктор Хагер. — Это как система сдержек и противовесов. Во время кода мы все наблюдаем друг за другом. Я мог бы просто следить за тем, чтобы обе стороны грудной клетки поднимались, и если бы они не поднимались, я бы сказал Мэри Мэлоун сжимать мешок сильнее.
— Как долго Рут была чересчур агрессивна?
— Возражение! — говорит Кеннеди. — Она вкладывает слова в уста свидетеля.
— Я перефразирую. Как долго ответчица делала массаж чрезмерно агрессивно?
— Всего немного агрессивно, и меньше чем минуту.
— Доктор, — говорит Одетт, — вы как медик считаете, что действия ответчика могли причинить вред пациенту?
— Процесс спасения жизни может показаться довольно жестоким, госпожа Лоутон. Мы разрезаем кожу, мы ломаем ребра, мы бьем пациентов током. — Он поворачивается ко мне. — Мы делаем то, что должны делать, и, когда нам везет, это помогает.
— Больше вопросов нет, — говорит обвинитель.
Кеннеди подходит к доктору Хагеру.
— Обстановка в детском отделении была очень напряженной, не так ли?
— Да.
— Те компрессии, которые выполняла Рут, причиняли вред ребенку?
