И всего, может быть, для него, человека религиозного, страшнее был тот разгром, те развалины, которые какие-то странные силы жизни произвели в важнейшей для него области бытия, в области веры. Религиозен был он смолоду и смолоду верил, что та вера, в которой он вырос, есть единственная правая вера, есть подлинное откровение Божие человеку. Но судьба рано столкнула его с иноземцами. Большею частью это были честные, прямые, хорошие люди, которые жили жизнью несравненно более чистой, чем русские люди, и вот эти-то хорошие, честные люди в глазах русских были поганцами опасными, проклятыми навеки еретиками. Поездки за рубеж по делам государским окончательно подорвали его веру в избранность народа русского и в то, что «Москва это третий Рим, а четвертому не бывать». Но если православная вера не есть единственно правая вера, то какая же вера правая? Оказалось, что правых вер бесконечное количество: для евреев это Моисеев закон, для магометанина Коран пророка, для Аввакума неистового и для боярыни Морозовой их вера права, для Нила Сорского и князя Вассиана Патрикеева, – которым он не мог не отдать дани любви, – права их вера, а для стригольников, жидовствующих или Матвея Башкина, рушивших все, правда Божия в том, за что шли они на всяшя муки безтрепетно. И в страдаши открылось ему: все пути, при условии искренности и чистоты, ведут к Богу одинаково, ибо всякий вмещает только то, что он вместити может, что – это было следующей ступенью – разум в делах веры бессилен, что область ее – только чувство, только сердце, что в чувстве религиозном все люди одно и что только разум вносит в дела веры вражду и кровь и погибель, и что в конце концов, может быть, был прав тот монах-католик, с которым он долго беседовал в Риме о вопросах недоуменных и который в конце концов с кроткой улыбкой сказал ему:
– Si vis me esse in luce, sis benedictus; si vis me esse in tenebris, sis iterum benedictus!
Это не сделало его, конечно, равнодушным к религиозной жизни народа, и он тяжело болел тем нестроением, которым страдала исстари русская церковь и которое Никон только увеличил.
Начал этот самоуверенный, грубый и злой поп с того, что, не считаясь с умственным уровнем своего народа, с его верованиями, стал исправлять – не основы веры, а крошечные детали, опечатки, букву: старые книги оказались вдруг не правилами, а кривилами, оказалось, что по ним не хвалили Бога, но хулили Его, несмотря на то что вера православная была и до Никона единственной правильной верой, единственно спасающей! И повел свое дело этот ограниченный самодур так, что «никто не смел с ним слова молвить: яко лев восхищая и рыкая, иным ноги ломает дубиною, а иным кожу сдирает и с кобелями теми грызется, как гончая с борзыми». И если он, пастырь душ бесчисленных, пасет их кнутом и дубиной с великим проклинательством, то и они в долгу не остаются, и во имя Господа Аввакум честил его публично: «Носатый и брюхатый кобель, отступник и еретик, сын дьявола, отцу своему, сатане, работает», его звали предтечей антихриста и, чтобы спастись от него, шли на костры. И, обрушиваясь с яростью на старые книги, в то же самое время этот грубый, вечно пьяный поп ведет такую же яростную борьбу с новыми иконами, на глазах народа бьет их вдребезги об пол и у царя выхлопатывает указ, чтобы немцы не смели надевать русской одежды: раз он по ошибке благословил немцев в русской одеже и больше не хочет он ошибкой дать святыни благословенья псам!.. И эта ненависть его к псам была так велика, что, когда Никита Иванович Романов одел холопов своих в немецкие кафтаны, он, великий государь и патриарх московский и всеа Руси, тайком выкрал эти кафтаны и изрубил их в куски. А когда князь Одоевский, Никита Иваныч, вздумал Положением своим окоротить несколько на всю Русь разгулявшихся попиков, то бешеный глава церкви прозвал его Адоевским – от ад, – врагом божественным, дневным разбойником и богоборцем. К чему же, в конце концов, свелась эта бурная деятельность во имя Господа? К тому, что тысячи и тысячи людей гниют по тюрьмам и в ссылке далекой, терзают их на дыбах, сгорают они в огне в то время, как сам патриарх Никон уже в конце патриаршества своего совершенно охладел к своей реформе и даже в типографии своей печатал старые книги по-старому! А боярыню Морозову, Феодосью Прокофьевну за эти самые старые книги только что бросили в тюрьму и рвали на дыбе!
И так было во всех областях жизни человеческой: слепота, злоба, ничтожество всего и в конце концов – развалины. Какая, в конце концов, разница между деятельностью его и Никона? Разве, понимая, отчего и как образуется казачество, не он содействовал кровавому усмирению волнений и гибели Разина?.. Войны ничего, кроме бедствий, не дающие, мирные договоры, мира ни в малейшей степени не обеспечивающие, просвещение истинами, которые чрез десять лет оказываются жалкой и преступной ложью, – вот все, на что была потрачена вся его жизнь! А в конце всех этих дней, полных труда, забот и волнений, измученный человек, распятый на невидимом кресте жизни, поднимает к небу скорбные глаза и, плача в тишине осеннего леса, вопрошает робко: в чем же была моя ошибка, Господи? Где же путь?
И более чем когда-либо, ясно теперь понимал он, что ошибка его была в том, что, искушаемый суетным желанием устроить жизнь людей, он подменял для них и для себя большую правду жизни, которая всегда жила в глубине его души, правдами малыми, временными, земнородными.
Но в чем же эта большая правда, как в одном слове выразить ее?
Вспомнились гордые слова мудреца галльского: cogito ergo sum. Как показались ему они прекрасны, когда впервые он услышал их!.. Но он знает – и всегда знал, – что есть слово болеее прекрасное: amo ergo sum, ибо только тогда, когда он любил, не чувствовал он тяготы жизни и ее безвыходности. Так, но для чего же тогда миражам ненужным была отдана вся его жизнь?
Сзади послышались шаги. Отец Антоний оглянулся: к нему подходили двое странников с подожками и котомочками, один вроде попика, с постным личиком и пронзительно-любопытными глазенками, а другой смуглый, точно опаленный, с черными глазами, в которых горел огонь неуемный и неугасимый. Завидев отца Антония, оба низко поклонились ему.
– К тебе, отец Антоний… – проговорил попик. – Побеседовать, коли милость будет…
– Ну, садитесь, отдыхайте, – ласково отвечал о. Антоний. – Откуда вы?
– Да по совести ежели, то ниоткуда, отец… – отвечал попик. – Перекати-поле мы, бродячий народ: сегодня здесь, а завтра где Бог приведет.
– Чего же вы эдак ходите-то?
– Испытуем, где чем люди живут… – сказал попик.
– Града грядущего взыскуя… – тихо добавил черный.
– Вон вы какие!.. – участливо посмотрел на них отец Антоний. – Ну и что же проведали вы?
– Не нашел я больших толков, отец… – проговорил попик задушевно. – Везде одно и то же: нестроение, нечистота и пестрообразные неправды. Скажи мне одно, отец, молю тебя… ведь я знаю, что в миру ты большой боярин был, что всего у тебя вдосталь было, и вот все ты бросил и ушел в пустынь – стало быть, знаешь же ты что-то, что-то постиг!.. Так вот и скажи ты мне, ради Христа небесного: почему это я во всем одно паскудство вижу?
За стеной леса, в обители ударили к вечерне, и звуки колокола, важные, чистые, святые, поплыли над лесной пустыней. Все трое перекрестились – как всегда, больше по привычке.
