— Очень! Непонятно только, зачем вы потратили столько сил, разнюхивая все это?
Я пожала плечами:
— Картину искала. Ну, а в ходе расследования кое-что и о вашей родне выяснилось.
— Можете гордиться. Славно поработали.
— Что вы, — засмущалась я. — Столько еще неясного осталось. Вот, например, убийство барона Мансдорфа? Кто это сделал? Почему?
— Это было не убийство, а честная дуэль. Прадед Николай дрался с бароном и застрелил его. Между прочим, за дело. Мансдорф совершил подлость: написал княгине Батуриной письмо, в котором рассказал о внебрачном ребенке ее мужа. В результате все открылось, княгиня не пережила измены супруга и повесилась. Неясно, зачем барону понадобилось это делать…
— Говоря по совести, отношения между этими двумя были не очень… недолюбливали Мансдорф и ваш прадед друг друга.
— Это не повод поступать подло.
— Конечно, но нам сейчас трудно судить о чужих поступках. Может быть, барон сделал это из-за Екатерины Щербацкой…
— Это еще кто?
— Любовница князя Николая и дальняя родственница барона. Возможно, Мансдорф был оскорблен ее двусмысленным положением… А может быть, все дело в картине…
— В картине? При чем здесь картина?
— Барон мечтал иметь в своем собрании «Христа в терновом венце» и просил вашего прадеда уступить ему Веласкеса. Тот отказал и подарил полотно своей любовнице. Барон мог затаить обиду. Коллекционеры — люди странные… В любом случае теперь до истины мы уже не докопаемся. Да и не нужны нам чужие дела, со своими бы разобраться. Ну так что? Забираете картину?
Бардин молча смотрел на меня, не решаясь поверить, что я говорю серьезно.
— Берете? Поторопитесь, пока я не поддалась соблазну и не передумала! — улыбнулась я.
Бардин на улыбку не ответил. С бледным лицом и плотно сжатыми губами, он осторожно взял у меня картину и прижал к груди. А я, как только выпустила ее из рук, почувствовала себя необыкновенно легко. Будто тяжелый камень с груди свалился.
— Теперь ваша душа спокойна? Обид больше не держите? Простили тех, кто вольно или невольно их вам причинил?
Он наклонил голову в знак согласия.
— Отлично, — облегченно вздохнула я и повернулась спиной.
Все дела с ним были окончены, и видеть его мне больше не хотелось.
— Анна, — раздался сзади неуверенный голос. — Я признаю, что вы сердитесь на меня по праву. Я поступил не очень красиво, но меня оправдывают обстоятельства. Мне хотелось бы загладить свой поступок… В общем, могу ли я для вас что-нибудь сделать?
Ничего подобного я от Бардина не ждала, но это не помешало мне отреагировать правильно:
— Можете! Отдайте мне архив, тот, что вывезли с дачи Веры Геннадиевны. Это ведь вы купили его у ее зятя?
— Да, я надеялся найти в нем упоминание о судьбе «Христа».
— Свою картину вы получили, и эти бумаги вам больше не нужны. Отдайте мне их, мне они пригодятся для работы.
Бардин кивнул не раздумывая и заспешил к подъезду. Пока он не появился снова, нагруженный уже знакомыми мне коробками, я не верила, что он отдаст мне архив.
— Получайте и прощайте, — сухо сказал он, ставя свою ношу передо мной.
Несмотря на мой царский подарок, теплыми чувствами ко мне он не пылал. Как, впрочем, и я к нему.
— Всего доброго, — равнодушно простилась с искусствоведом я и тут же забыла о его существовании, потому что в кармане у меня зазвонил мобильник.
— Нюша, ты где? — раздался в трубке жизнерадостный голос Голубкина.
— Стою на улице возле машины. Через минуту еду домой.
— А как ты смотришь на то, чтобы вместе поужинать?
— Положительно, с утра ни единой крошки во рту не было.
— Вот и отлично! Гульнем, как в прежние времена.
— А как к этому загулу отнесется твоя невеста? Подозреваю, ей это не понравится.
— Какая невеста, Нюша? — горестно заканючил Голубкин. — Сроду у меня невесты не было. Зачем она мне?
— Не лги! Ты сам мне о ней рассказывал.
— Я пошутил.
— Плохая шутка, — сдержанно заметила я, а Голубкин внезапно оживился:
— Ты расстроилась? И зря! Место рядом со мной вакантно, и ты всегда можешь его занять.
Ну что за наглец? При малейшем намеке на доброе отношение тут же норовит сесть на шею! Чтобы поставить его на место, пришлось злобно зашипеть:
— Опять за старое?
Уловив громовые раскаты в моем голосе, Голубкин струсил:
— Что я такого сказал?
— Ты опять сделал мне предложение! Или не заметил? — сурово попеняла я.
— Ну и что? — обиделся Голубкин. — Великое дело! Сказать уже ничего нельзя.
— Говори, да не заговаривайся.
— Ты, Нюрка, вместо того чтобы орать, соглашалась бы. Прикинь, лучшего мужа тебе не найти.
— Самонадеянный нахал.
Голубкин смиренно вздохнул:
— Я на тебя, Нюра, не обижаюсь. Понимаю, что ты не со зла ругаешься, от бессилия. Хочется тебе за меня замуж, ох хочется, да только характер не позволяет. Больно он у тебя… гонористый.
— Ты меня только что оскорбил!
— А вот и нет! Я тебе в очередной раз сделал официальное предложение, и ты, между прочим, должна его принять. Сколько можно тянуть?
— А если я вдруг и правда соглашусь, что делать станешь, Голубкин?
— На руках носить.
— Вот даже как? На руках покататься охота… Пожалуй, выйду я за тебя, Голубкин.
— Обещаешь?
— Конечно. Сам знаешь, обещать — еще не значит выйти замуж, — торжествующе выпалила я, очень довольная, что впервые за это долгое время последнее слово осталось за мной.
