— А говорил: «Женюсь. Женюсь» — И в его сипловатом голосе мне послышались нотки злорадства.
— Жаль Ивана, — сказала я искренне. Мне сильно не понравилось отсутствие у старика сочувствия своему более молодому другу. — Он так к вам привязан. Вы бы могли на него повлиять, и он бы перестал выпивать
— Я ему много раз говорил, — Василия Поликарпович глянул не на меня, а куда-то в угол между лестницей и подоконником. — Э, чего там! — И он махнул желтой сморщенной ладонью. — Погиб человек.
— Как же так, — разволновалась я, — погиб и все. Вы должны повлиять на него. Вы же ему. как отец. Я даже думала, что вы на него дарственную на квартиру написали. А выходит, вам его судьба безразлична!
Почему у меня вырвалась фраза о дарственной, честное слово, сама не знаю.
Но старик так и застыл, держа в воздухе высохшую ладонь.
— Какую такую дарственную?! — Наконец произнес он, сузив глаза. Верхние веки его спустились низко, почти полностью прикрыв зрачки. — Кто такое говорит?
— В агентстве недвижимости, — залепетала я, — я слышала случайно. Но может разговор шел не о вашей квартире, о чьей-то еще, а мне просто показалось, возможно, имя Иван фигурировало в разговоре, а я не вслушивалась и оттого…
— То-то, — кивнув, сказал старик. — Ошибка. Просто ошибка.
И он начал быстро и проворно подниматься по лестнице.
— Бывает, ошибаются, — услышала я его бормотание, — ошибка. Ерунда. Уж если и перепишу на кого, так на старую черную …
Потом щелкнул замок, хлопнула дверь.
Нет, подумала я, выходя из подъезда, надо, пожалуй, сменить агентство. Какой-то все таки там подозрительный народец. Скажу, что у меня изменились планы, а потом посоветуюсь с Дубровиным, он — практичный. Найдем другую фирму. В конце концов уже столько времени… И вновь я озадачилась: сколько же? Но постаралась отогнать от себя эту странную дымку, опутавшую меня в городе моего детства.
Агентство недвижимости располагалось в самом центре города, в глубине двора. Я прошла через арку, обогнула стоявшие «Volvo» и «Жигули». Вот здесь. Но почему-то возле подъезда не было вывески. Значит, другой подъезд, рядом. Хотя, мне казалось, я точно помню: войти в арку, повернуть налево — первая дверь. Крупно так было написано «Агентство недвижимости». Я обошла весь двор — никаких следов. Снова вернулась к крайнему левому подъезду. Он был закрыт на кодовый замок. Я потопталась возле. Минут через пять из дверей вышла женщина. Я вздрогнула: княгиня Хованская.
— Простите, — преодолев тревожное чувство, обратилась я к ней, — здесь, в этом дворе располагалось агентство недвижимости, вы не в курсе?
— Никакого агентства здесь никогда не было, — сказала княгиня скрипучим высоким голосом. Она сейчас назовет меня по имени, похолодела я, и тогда… — Здесь, на этом самом месте, в семнадцатом веке стояла усадьба моего убиенного прапрадеда, а за содеянное над ним злодеяние и над внучкой его Анной, моей прапрабабкой, их, низких негодяев, и забрала всех милиция! — Прибавила княгиня и ее обширное тело прошествовало мимо стоящих машин и скрылось в арке.
…и тогда я потеряю сознание, запоздало прозвучало в мозгу.
Я шла по центральному проспекту. Старые серые кирпичные дома двумя мрачноватыми рядами выстроились по обе его стороны. Блуждающие огни витрин делали проспект почему-то еще более хмурым. Мне вдруг показалось, что я иду по этому проспекту в с е г д а. Что больше ничего не было со мной никогда — я просто ступала по этому тяжеловзорому проспекту, у которого нет ни начала, ни конца. И меня охватило вдруг такое горькое, страшное отчаянье. Мне захотелось, чтобы наконец все кончилось. Ноги мои почти бежали. Но душа цеплялась за каждый куст, за форточку любого приоткрытого окна. Пусть все кончится! Кончится! гудело и звенело в мозгу! Я больше так не могу! У Филиппова дочь! Карачаров оказался банальным ловеласом! О как все было мерзко — его мертвый мокрый поцелуй! Я ототкнула его! О, сколько ненависти прочитала я в его глубокого запавших глазах. Его руки, длинные, точно у обезьяны, упали мне на плечи — и страшная тяжесть наваливалась на меня.
— Ты — медиум, — произнес он. — Я все понял: именно в этом разгадка твоего таланта. — И он захохотал, мне сделалось страшно, его почти белые жуткие глаза глядели прямо в меня.
Сегодня я написала заявление об уходе из института по собственному желанию. Я принесла листок в приемную Карачарова. Секретарша хмыкнула, на миг скрылась за дверью его кабинета и вышла с подписанной бумагой.
Я — свободна.
Во дворе было темно и пустынно. Ночь?
Я приостановила-с и посмотрела в высь: желтая Луна стояла над моим родительским домом, не освещая ни его, ни двора-колодца, — ее ядовитый желтый фонарь качался только в моем окне.
И вдруг я поняла: это не Луна, это свет.
В моей квартире кто-то есть!
Поднимаясь по облупленным ступеням, я уже ничего не боялась.
Я слишком много пережила. Я пережила свою боль. Свою вечную боль. Я похоронила ее. Она покинула мою душу. Моя душа — чиста и свободна.
На желтой трубе.
Черное, искаженное безумием, лицо Филиппова мелькнуло, но тут же его заслонило лицо другое: прелестное, молодое, женское лицо. Оно смотрело из открытой двери квартиры с сочувственной, нежной улыбкой.
— Дарья!
— Ты звала меня, сестра, и я здесь.
Старое кресло пахло мышами. От этого неприятного запаха я очнулась. А может быть, и даже, наверняка, от непрерывного звонка в дверь.
В квартире кроме меня никого не было. О своем двойнике я решила сейчас не думать. И постаралась, медленно приближаясь к двери, понять — куда же делся Дубровин. Или — я была одна? Но почему-то была уверена — в дверь звонит не он.
Ничего не спрашивая, я отворила. На пороге стоял Филиппов.
63
В начале июня Марта увезла грудную девочку на дачу.
Сыновья, все реже попадавшие в поле зрения Филиппова, уже определились: старший поступил в университет на факультет психологии. Сутулый, носатый, очень похожий на Филиппова в юности, он получил при рождении не его глаза: небольшие, хитроватые, как у своего дядюшки Николая, говорят, не преуспевшего там, в Германии, а к тому же глаза его были близоруки и прятались под очками с модной оправой. Зимой ему исполнилось восемнадцать.
В университет, конечно, без меня он бы никогда не попал: зауряден и поверхностен, весь в Кольку, так иногда, столкнувшись со старшим в коридоре или в ванной, мельком думал Филиппов, но, пока я жив, помогу ему с карьерой: родной сын.
Колька — то, конечно, давно бы вернулся, вездесущий Дима болтает, попивать он стал там, в сытой Германии, да отца боится: прамчуки неудачниками быть не должны! Филиппов качал головой: теперь он Кольке даже сочувствовал.
Младшего сам тесть после шестого класса пристроил в художественную школу.
