— Не знаю. Скажу только, что я чувствую себя словно камыш, вырванный с корнем. Как я могу петь сладкие песенки, когда мое сердце изливает лишь печаль и утрату?
— Ты знаешь все законы двора. Я столько старался ради тебя — а ты взял и все разрушил. Что пользы Пери, если ты себя погубишь? Ну и осел же ты!
Я ощутил, как кровь бросилась мне в лицо, и руки мои сжались в кулаки.
— Во имя Бога, я не могу больше! Мы что, не люди? У нас нет языков? Их что, отрезали угнетатели, что нами правят, и мы утратили дар речи?
Баламани пытался остановить меня, но я продолжал:
— Впервые в жизни я поступил как мужчина. Я могу заплатить головой за свои слова, но я, по крайней мере, их скажу. Мне плевать, что я обзавелся врагом. Мне плевать, что я потеряю место. Впервые в жизни я не чувствовал, что таящееся в моем сердце и сошедшее с моих губ не различаются, как день и ночь. Я стал как жгучий белый свет, чистый и ясный. Словно мои мужские части выросли с гору и я получил право крикнуть: «Я мужчина из мужчин!»
Взгляд Баламани смягчился, и он вдруг стал старше и печальнее, чем когда-либо.
— Я так и не посмел сделать то, что ты описал, мой друг. Я по-прежнему думаю, что ты дурак… — И он воздел к небу ладони. — Однако горжусь тобой.
Мои глаза заволокло влагой. Я сердито и благодарно смахнул ее.
— Баламани, что мне делать?
Задумчивость в его глазах говорила, что надежд у меня мало.
— Чего ты хочешь?
Я поразмыслил и произнес:
— Хочу мельницу, чтобы оставить двор и жить на доход, а затем хочу узнать, что такое быть хозяином самому себе.
— И как ты собираешься этого добиться?
— Пойду к мирзе Салману и потребую мельницу, потому что она моя по праву.
Баламани долго и грустно смеялся. С жалостью я припомнил времена, когда он обучал меня, чтоб я никогда не дал промаха при дворе.
— Поведение твое настолько вызывающе, что он откажется помогать тебе. Прими, по крайней мере, маленький совет.
— Конечно.
— Извинись. Объясни, что обезумел от горя. Поклянись быть соратником. Так поступает мудрый придворный, а ты был одним из лучших.
Все в моем теле напряглось.
— То есть я должен вернуться к прежним уловкам? — прорычал я.
— Успокойся, — велел Баламани. — Насколько сильно ты жаждешь победить?
Мирза Салман не позволил даже впустить меня для встречи с ним, хотя я прождал целый день. Когда я проскочил мимо его слуг к нему в покои, настаивая, что у меня срочное дело, его лицо набухло яростью. Едва я заговорил о мельнице, он обозвал меня невежей и дураком и велел выставить вон.
Тогда я решил немедленно сходить к Фереште под предлогом обмена сведениями о новых царедворцах и замыслах. Мне нужен был ее совет. А еще острее мне хотелось увидеть ее и облегчить свое сердце.
Когда я добрался до ее дома, мне было сказано, что Фереште занята и впустит меня, как только сможет. Я выпил чаю, съел несколько маленьких огурцов и полюбовался новой росписью, где знатная женщина угощает вином влюбленного придворного. День тянулся, шли часы, и я понял, что Фереште, скорее всего, обслуживает гостя. Что, если это мирза Салман? Мысль эта наполнила меня отвращением.
Когда меня наконец провели к ней, она даже не встала приветствовать меня. Ее большие глаза были полны усталости, а платье было измятым и несвежим.
— Что случилось?
— Мою дочь тошнило, — сказала она. — Я дала ей лекарство, и теперь она наконец уснула.
— Надеюсь, она скоро поправится.
— Спасибо.
— Я пришел поблагодарить тебя. Ты мне помогла во многом.
— Как бы я хотела, чтоб известие о мирзе Салмане пришло вовремя и спасло твою госпожу…
— И я бы этого хотел, — ответил я. — Странно, и все же мне кажется, что в глубине души Пери знала, что обречена.
— Почему?
— Она говорила со мной о смерти и загробном суде еще до того, как узнала об убийстве своего дяди.
— Увы! Какая беда! А была она так сильна, как рассказывают?
Я припомнил встречу Пери с Мохаммадом и Хайр аль-Ниса-бегум.
— Она была такой яркой, что ослепляла. Она была из тех, кто не уступает и не боится говорить. Она злила некоторых людей настолько, что им хотелось ее уничтожить.
— Потому что она была слишком прямой?
— И потому, что у нее было слишком много сторонников. А теперь Мохаммад-шах и его жена казнили ее мать и дядю, уничтожив черкесское влияние при дворе и освободив место для своих союзников. Хотя, по мне, они отрубили ветвь собственного дерева.
Внезапно я ощутил влагу на своих щеках и вытер их тканью, все еще лежавшей в моем поясе. Это был один из шелковых платков Пери, и при виде его мне стало еще тяжелее.
Фереште не сводила глаз с моего лица:
— Ты любил ее?
— Да, — сказал я. — Как воин любит отличного вождя или вельможа — справедливого шаха.
— Понимаю. Да будет эта печаль твоей последней!
— Благодарю тебя.
— Это тяжкая утрата. Что ты будешь делать теперь?
— Не знаю. Надо подождать и узнать, куда меня хотят назначить при дворе. Баламани сказал, что попробует мне помочь.
— Надеюсь, тебя не обделят. Между тем я узнала полезную вещь, — продолжала Фереште. — Мирза Салман только что женился.
— Неужели? — сказал я.
— Жену его зовут Насрин-хатун.
Я брезгливо фыркнул:
— Она следила за мной и обвинила в злом умысле, что едва не стоило мне жизни. Неужели они с мирзой Салманом все это время действовали вместе?
— Полагаю, что да.
— Они друг друга стоят.
— Никто, разумеется, не ждет, что мирза Салман будет ей верен.
Все знали, что знатный вельможа мог иметь несколько жен и столько женщин, сколько мог себе позволить. Почему Фереште решила об этом упомянуть?
— Ладно, говори. Что он сказал?
Она так же пристально смотрела на меня:
— Он сделал мне предложение.
— Стать женой?
— Содержанкой. Обещал покрывать все мои расходы, если я буду обслуживать только его, — и тогда я с тобой больше не увижусь.
Мою грудь сдавил гнев.
— Ему судьба что, одними розами дорогу усыпала? Высокий пост, устранение Пери, жена на нужном месте, а теперь еще и вся твоя красота? Боже милостивый! И почему он не позвал тебя замуж?
— Ты отлично знаешь, что знатные на проститутках не женятся.
— Он убил царевну и старается любой ценой погубить меня. Да как ты вообще можешь думать о нем?
