Жоан Дольгут играл, не прерываясь, весь вечер, пока не онемели пальцы и не угас задор. Какое-то время он сидел в тишине, затем принялся копаться в механизме, чтобы аккуратно высвободить клавишу. «Прости, друг. Будет больно, но ты выживешь, как и я, — виновато говорил он роялю. — Теперь ты научишься понимать меня, мы стали совсем одинаковые».
Рояль отвечал невозмутимой щербатой улыбкой.
Клавиша в руках Жоана походила на вырванный с корнем зуб. Поддавшись необъяснимому импульсу, он перевернул ее. Внутри оказалась надпись, выведенная черными чернилами и оканчивающаяся сердечком с двумя именами и датой внутри.
Я здесь.
Я никуда не уехала.
До тебя меня не было.
После же... есть только мы.
Жоан и Соледад.
Июль, 1939 г.
Как это возможно, что голос Соледад говорит с ним шестьдесят лет спустя? Все это время он прятался здесь, в рояле... ждал его. И боль разлуки пронзила его с новой силой. Что сталось с его воздушной феей? Где она теперь? Жива ли? Зачем судьбе понадобилось возвращать ему душу, когда тело уже привыкло обходиться без нее?
Несколько минут он боролся с желанием вернуть клавишу на место, но все же не стал этого делать.
«Фа» вернется к роялю, когда вернется любовь. Быть может, Жоан Дольгут не доживет до этого дня, но рояль доживет непременно — он уже наглядно продемонстрировал свое бессмертие. Бережно, как величайшее сокровище, Жоан завернул клавишу и спрятал.
Точно так же поступила с письмами Соледад Урданета. Она перевязала их лентой и положила в дальний угол секретера, а дверцу заперла на ключ. Потом, сама не зная зачем, достала неоконченную фату из нижнего ящика комода. Она продолжит вышивать этот никем не заказанный подвенечный убор.
Андреу снова встретился с тестем, на сей раз в полной уверенности, что все козыри у него на руках. Раз Пер Сарда позвонил так быстро, значит, наверняка хочет покончить с делом как можно скорее. Он относился к тому типу людей, что ставят коммерческие вопросы выше личных, особенно когда это необходимо, чтобы избежать скандала.
Мужчины поздоровались и без лишних церемоний перешли к главному.
— Моя дочь не возражает против того, чтобы Борха жил с тобой, готова даже полностью уступить право опеки. Можешь забирать его себе.
— А как насчет моих акций? Тебе не кажется, что, прежде чем обсуждать судьбу моего сына, нам следовало бы поговорить о финансах?
— А мы о них и говорим. Борха — часть сделки. Не думай, что убедить Титу было легко. — Напустив на себя грозный вид, Пер глянул на Андреу поверх очков.
— Теперь об акциях.
— Я не могу принять твои условия. Пятьдесят процентов — это невозможно.
— Тогда и говорить не о чем. Я начинаю приводить в действие...
— Подожди, давай не будем ссориться. Ты же отец моего внука, кроме того, мне хотелось бы по-прежнему видеть тебя во главе компании.
— В таком случае потрудись удовлетворить мою просьбу. Тебе, как никому, известно, что под моим руководством Divirtis Fragrancesпродолжит расширяться.
— Андреу, я не шутил по поводу зарплаты. Могу предложить тебе двадцать пять процентов акций плюс тройной оклад. Что скажешь?
Андреу взвесил в уме предложение.
— Тридцать пять процентов, и разговор окончен.
Отец Титы спешил договориться по-хорошему. Он прекрасно изучил зятя и понимал, что при желании тот вполне способен выдавить из него все свои пятьдесят процентов, если не больше. Поэтому он мгновенно согласился.
— Годится... — Они пожали друг другу руки, как будто только что заключили отличный контракт. — Взамен, ради спокойствия семьи, в день официальной передачи акций ты отдашь мне все материалы, компрометирующие мою дочь, а заодно и этого папарацци.
— Не беспокойся, Пер.
Пока ее отец торговался с ее мужем, Тита Сарда блаженствовала в объятиях Массимо. Они праздновали грядущее расторжение ее брака.
— Чертовка моя ненаглядная...
— Я же тебе говорила, что рано или поздно получится...
— И все ради меня!
— Ты себе не представляешь, чего мне это стоило.
— Что будет с твоим сыном?
— Останется с отцом. — Тита сделала несчастное лицо.
— Мне очень жаль, дорогая.
— Я уступила только из любви к тебе.
— Знаю, любовь моя... Хотя, учитывая наши безумства... — Он принялся зубами срывать с нее одежду. — Ах, чертовка моя, — он перешел на итальянский, — так и хочется съесть тебя целиком...
— Давай, любимый.
— Не сейчас.
— Почему ты меня мучаешь?
— Потому что знаю, как ты это любишь. Скажи-ка, ты говорила с отцом о нашем проекте?
Тита, обнаженная, задыхалась от желания.
— Отвечай, моя сладкая. — Палец Массимо проник внутрь и начал медленно двигаться.
— Не могу сосредоточиться.
— Отвечай... — он ускорил движение, — отвечай!
И сквозь стоны любовницы прорвался ответ:
— Да, да... даааааа!
Приходя в себя после оргазма, Тита раскинулась на кровати, но Массимо не отступал:
— Когда начнем строительство?
Мышцы ее уже напряглись снова. Руки возлюбленного знали свое дело. Восхитительная пытка начисто лишала ее разума.
— Не могу, — ее голос срывался, — не мо... гу... го... во... рить...
— Когда?!
И с новым взрывом оргазма Тита закричала:
— Сейчаааас!
Массимо рванул женщину к себе и бешено овладел ею. Новость как нельзя лучше подстегнула его пыл. Исполненные радужных надежд, оба они пребывали на седьмом небе от счастья.
И все же беспокойная мысль шевелилась в уме Титы, не позволяя полностью отдаться наслаждению. Когда фитнес-центр начнет работать, ей придется не спускать глаз с любовника. Он такой красивый и чувственный, так легко умеет по желанию превращаться из дикаря в изысканного кабальеро и обратно, что их богатенькие и неудовлетворенные клиентки будут слюнки пускать, на него глядя. Ее ждет ежедневная борьба, жизнь на тропе войны... Возможно, не повредят небольшие инъекции силикона перед церемонией открытия. Она, несравненная Тита Сарда, должна быть вне конкуренции. Она придирчиво разглядывала свое отражение в зеркале. Сейчас она выглядела ослепительно. Массимо, завороженно наблюдающий за ней, подтвердил это:
— Красавица моя...
И снова заключил ее в объятия.
Аврора Вильямари уже несколько дней жила с дочерью в мансарде на бульваре Колом. Прощание с мужем прошло в высшей степени цивилизованно, но все равно оставило тяжелый осадок. Ее мучило чувство вины. Мариано так переживал, что в последний момент сломался и стал умолять их остаться, обещая идти на любые уступки, на любые компромиссы.
