Всякий день, за исключением одного, я был приглашен к столу государя, и он всякий раз был очень предупредителен; несколько раз после маневров призывал меня в кабинет и, объясняя все преимущества подобного корпуса драгунского, спрашивал меня, понимаю ли я цель его? Я сознавался, что корпус сей в блестящем состоянии и без сомнения войско сие очень полезно во многих случаях; но сожалел, что не изобрели еще средства спешивать большое число людей, ибо весь корпус давал только один комплектный пехотный полк. Сие подавало повод к различным суждениям, по коим государь удостоверялся, что сему нельзя было помочь, и он всегда подтверждал, что драгуны – кавалерия, а не пехота и что их надобно только спешивать в самых крайних случаях.
Всякий вечер собирал он всех начальников к себе и замечал им ошибки, давал наставления военного дела и как употреблять драгун, называя их чертями, которые должны везде пройти и все делать, стараясь словами своими ободрить войско сие и вселить в оном полную доверенность к сему роду оружия. Наставления сии продолжались иногда около часа. Чувствуя себя нездоровым, я не был на последнем вечере, тем более что не был приглашен к оному государем и когда он на другой день спросил меня, зачем я не был, то я сказал, что был нездоров; он нашел, в самом деле, в лице моем перемены и не приказал в тот день к разводу ехать.
Киев, 24-го октября
Во время пребывания государя в Орле, получил он письмо от князя Паскевича, коим он уведомляет его о сделанном им смотре 1-го пехотного корпуса, прилагая при оном записку, составленную начальником Главного штаба его, князем Горчаковым, о виденных им австрийских войсках и о сношениях с австрийским императором в поездку, которую он делал в Вену. Государь прислал мне письмо сие и записку для прочтения. Мне уже известны были и слог, и правописание Паскевича, и потому я не нашел ничего нового… Кроме того, я без удивления увидел также в письме сем пустые суждения о смотренных им войсках, в коих он толку не знает…
В записке заключались некоторые занимательные сведения о состоянии австрийской армии, и я, возвращая оную государю, сообщил ему замечания мои на счет оной, что подало повод к разговору. Я имел при сем случае заметить, сколько государь ценил словами австрийского императора, хвалившегося, разумеется, из вежливости, союзом с нами и говорившего, что, в случае какой-либо войны на юге, он будет считать Россию своим арьергардом (ибо он, по-видимому, не был уверен в преданности к престолу его Венгрии и Галиции). Государь несколько раз повторял слова сии, как будто напоминая о собственном страхе своем и показывая не соответственную силам своим важность союза с державой гораздо слабейшей и пренебрегающей нами. Сие свидетельствовало как будто о ненадеянности на свои собственные силы и выставляло слабость нашу.
Однажды, будучи у государя на обеде, правящий канцелярией его Позен спросил у меня, получил ли я ответы, сделанные государем на представленную мной в Москве записку о состоянии войск? И как я не получал еще ответов сих, то после обеда он вручил мне их запечатанные, сказав, что подлинные отметки, государем своеручно сделанные, отправлены, по приказанию его, к военному министру. Я не распечатал при нем пакета, дабы не дать повода к каким-либо заключениям при взгляде на меня во время чтения сих ответов, которые могли быть не в пользу изложенного мною мнения; но он сказал мне, что государь был многими мнениями недоволен, а на другие изложил свои мысли согласно с моими.
И записка сия, и отметки, сделанные государем против всякого параграфа, хранятся у меня, а потому считаю излишним здесь вписывать оные. Но представлением сей записки я находил, что исполнил священную обязанность свою, изложив все неудобства и бедствия, коим подвержены несчастные нижние чины, на коих обрываются все взыскания начальства, и меры, оным предпринимаемые для избежания ответственности в непомерных требованиях, наложенных на войска службой. Наконец я коснулся самых любимых занятий государя и предлагал умерить их или отложить на некоторое время, дабы дать время войску опериться, восстановить в оном дух, упадший от непомерных трудов и частых перемен, делаемых в армии, и множества таких предметов, в конце коих я излагал средства к исправлению всего сего.
Возвратившись домой, я прочел отметки, сделанные государем, и нашел, что они совершенно ничего не заключали определительного и были сделаны как бы в очистку полученной бумаги. Государь хотел заблуждаться на счет войск, и трудно бы уверить его в противном, когда он сам, видя войска, как бы искать утешить себя мнимыми совершенствами, упуская из вида то, что составляло самое важное. Так, например, в опровержение сказанного мною, государь ставил в пример бодрость и силы 4-го корпуса, им в Москве виденного ныне, тогда как корпус сей не в состоянии двинуться, что ему было говорено и мною, и корпусным командиром князем Хилковым. Те предметы, которых он не опровергает, пометил он как уже приведенные в основании; а там, где я коснулся уничтожения резервных батальонов, как одной из величайших причин гибели войск, он пометил, что сие «не подлежало суждению моему».
Киев, 25 октября
Я не располагал более возражать государю на счет дела сего, в коем не могло быть успеха, потому что в записке моей противоречу всем склонностям и образу мыслей государя; но не менее того заметил, что мысли мои его тронули и что он во многих ответах своих, хотя и с неудовольствием писанных, как будто оправдывал себя в действиях своих. Я надеялся, что со временем он обратит внимание на улучшение состояния солдата и настоящее образование армии.
В сих мыслях однажды он меня призвал, и мы были наедине. Я ему стал говорить о записке, сделанной мною по приказанию его на смотрах, о различных изменениях в построениях; но едва я упомянул слова записки и замечания, как он, приняв сие за ту записку, которую я ему в Москве представил и те замечания, которые он на ней сделал, прервал меня:
– Да, ты читал замечания мои на твоей записке?
Я воспользовался сим случаем, дабы выговорить ему все, что мне оставалось сказать.
– Я не о той записке хотел докладывать вам, государь; но если вам угодно знать мои мысли об упоминаемой вами, то я видел из замечаний ваших неудовольствие ваше на счет некоторых предметов, изложенных в оной. Обязанным считаю себя доложить вам касательно уничтожения резервных батальонов, что никогда бы не решился коснуться предмета сего, как не входящего в состав армии и несколько раз собирался его вычеркнуть, но решился, наконец, оставить по тому убеждению, которое я имею, что существование сих отдельных батальонов есть одна из главнейших причин расстройства самой армии, и счел обязанностью своей не умолчать своего образа мыслей на сей счет.
– Я очень доволен, что ты сообщаешь мне свой образ мыслей откровенно, и я тоже сообщу тебе свой тем же образом. Я теперь сформировал полки в четыре батальона для того, чтобы иметь уже в полку значительную массу. Что ты о сем думаешь? – Государь, я никогда не постигал удобства и выгод сего нового состава полков, но уверен, что вы имели на сие достаточные причины. Если целью вашей было то, чтобы полки более сохранили свой полковой состав, то нахожу, что сим средством вы не оградили войска от больших потерь; ибо сим узаконяются ошибочные и предосудительные распоряжения полковых командиров или высших начальников, губивших войска, коих поведение теперь признается и коим ныне дается вдвое больше людей на погубление, вместо того, чтобы исследовать причины убыли, происшедшей во вверенных им частях.
