Пособие на ребенка.
Этот ребенок, которого ты оставила только ради денег. Ради ничтожной подачки, которая, вероятно, кое-что все-таки значила для тебя. Ведь ее хватало на жизнь, во всяком случае почти хватало.
За что же ты так ненавидела его? Что тебе сделал Калле-с-Поворота? Или с тобой поступили так же, как с Марией в лесу? С Ребеккой? Калле изнасиловал тебя? Это так появился ребенок? И поэтому ты его возненавидела?
А может, ты хотела отказаться от него? Но потом тебе пришла в голову эта блестящая идея, ты выдумала историю с моряком и стала получать деньги. Так все наверняка и было. Он взял тебя силой. А ребенок заплатил за все.
Иначе как могла ты так возненавидеть собственного сына? История знает подобные примеры. Малин читала, как немки, изнасилованные в конце войны русскими солдатами, отказывались от своих детей. То же в Боснии. И очевидно, в Швеции.
А может, ты любила Калле-с-Поворота, но была для него лишь одной из многих женщин, то есть никем? И этого тебе оказалось достаточно, чтобы возненавидеть сына?
И все-таки я склоняюсь к первому варианту.
Или зло было дано тебе изначально, Ракель?
Разве бывает такое зло?
И деньги. Жажда денег — словно черное солнце над жизнью этой заброшенной, продуваемой всеми ветрами улицы.
Мальчика надо было отдать в другую семью, Ракель.
Возможно, тогда твоей злобе и ненависти пришел бы конец. И твои прочие «мальчики», быть может, стали бы другими. Да и ты сама.
— Адское место, — говорит Зак, когда они проходят через ворота к дому. — Ты видишь его ребенком, там, под яблоней, в снегу? Как он мерзнет?
Малин кивает.
— Если ад существует… — задумчиво произносит она.
Спустя полминуты они стучатся в двери дома Ракели Мюрвалль.
Они видели, как она выходила из кухни в гостиную.
— Не хочет открывать, — говорит Малин.
Зак продолжает стучаться.
— Одну секунду, — слышится голос изнутри.
Дверь открывается, и Ракель улыбается им.
— Инспекторы? Чем обязана?
— У нас к вам несколько вопросов, если не возражаете…
— Входите, инспекторы, — обрывает Зака Ракель. — Забудьте о моем заявлении, простите старую женщину. Кофе?
— Нет, спасибо, — отвечает Малин.
Зак качает головой.
— Присаживайтесь.
Ракель Мюрвалль делает жест в сторону кухонного стола.
Они садятся.
— Где Карл? — спрашивает Малин.
Ракель Мюрвалль пропускает ее вопрос мимо ушей.
— Его нет ни дома, ни на «Коллинзе». И он уволен с работы, — говорит Зак.
— Мой сын сделал что-то не так?
«Сын? Раньше она никогда не говорила так о Карле», — замечает Малин.
— Вы же читали газету. — Малин кладет руку на номер «Корреспондентен» на столе.
«Ты прекрасно понимаешь, что к чему».
Старуха улыбается и молчит.
— Я понятия не имею, где может быть мальчик, — отвечает она спустя некоторое время.
Малин смотрит в окно кухни. Она видит там маленького Карла, голого, на морозе. У него заплаканное лицо, и он кричит. А потом падает в снег, содрогаясь всем телом. Мерзнущий ангел посреди заснеженной земли.
Малин стискивает зубы.
Ей хочется сказать Ракели Мюрвалль, что она заслуживает геенны огненной, потому что такое не может пройти даром.
По официальному законодательству срок давности ее преступления истек, но с человеческой точки зрения некоторые злодеяния не прощаются никогда.
Насилие.
Педофилия.
Издевательства над детьми.
Наказание за такое — позор на всю жизнь.
А как же любовь к детям? Это самая первая, изначально данная нам любовь.
— Так что же произошло между вами и Калле-с-Поворота, Ракель?
Ракель оборачивается к Малин и смотрит на нее. И зрачки в глазах старухи расширяются и чернеют, словно пытаясь передать всю тысячелетнюю историю женских мук. Потом она мигает и на несколько секунд закрывает глаза, прежде чем ответить.
— Это было так давно. Теперь уже и не вспомню. Я столько всего перенесла с мальчиками.
«Вот так новость!» — думает Малин, прежде чем задать следующий вопрос.
— Вы никогда не думали, что ваши мальчики могут узнать: отец Карла — Калле-с-Поворота?
Ракель Мюрвалль наливает себе кофе.
— Мальчики знают это.
— Правда? Действительно знают, Ракель? Ведь быть уличенным во лжи значит испортить любые отношения, — продолжает Малин. — И какая власть может быть у того, кто солгал?
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — отвечает Ракель. — Вы мелете всякий вздор.
— Правда, Ракель? Я мелю вздор?
Ракель Мюрвалль запирает за ними входную дверь, усаживается в прихожей на деревянный стул, выкрашенный красной краской, и смотрит на фотографию на стене. На снимке она сама в окружении сыновей в саду и Черный. Еще до инвалидного кресла.
Чертов сын, это ты тогда снимал нас.
Если ты исчезнешь, исчезнешь навсегда, все мои тайны останутся при мне.
А слухи я запру в темном гардеробе.
Его не должно быть — это так просто. Убрать его, я слишком от него устала.
Она берется за телефон.
Звонит Адаму.
В трубке отвечает детский голос, такой невинный. Его малыш.
— Алло.
— Привет, Тобиас. Это бабушка. Папа там?
— Привет, бабушка.
Потом тишина. Наконец отвечает мужчина:
— Мама?
— Зайди ко мне, Адам. И возьми с собой братьев. Я хочу сказать вам нечто очень важное.
— Я приду, мама. И скажу остальным.
Обычно я приезжал сюда на велосипеде.
Лес был мой.
Они охотились здесь иногда, я слышал, как они стреляли, в любое время года. И уже тогда я ждал их.
Мама.
За что ты так зла на меня?
Что я такого сделал? Что?
Мне тепло, и перед глазами возникают разные образы. Я — ангел под яблоней из крошек печенья.
Теперь очаг снова горит, и не слышно никаких звуков, кроме потрескивания дров. Здесь хорошо, в землянке, только одиноко. Но я не боюсь одиночества, потому что нельзя бояться самого себя, ведь так?
Думаю, я могу немного поспать, пока вы не придете и не заберете меня отсюда. И тогда я стану другим — когда вы впустите меня.
