хлеба и трав, насушив во дворе целую гору кизяка, степняки по обыкновению к этой поре готовы к самому большому своему празднику — принести жертву огню. Чтобы умилостивить бога Окон Тенгера, хранителя очага и семейного благополучия, в каждой семье, когда настанет ее черед, режут барана. Часть мяса, сало и все кости кидают в костер, а оставшееся идет на пир собравшимся родичам. Так сотворяется обряд…
В хотоне Чоносов обычай этот соблюдался с особым старанием. Каждой семье староста отводил свой день жертвоприношения заранее. Случалось, день тот выпадал сразу на два двора. Радости хватало на всех: для взрослых хозяева кибитки припасали теплую араку; молодежь, насытившись свежей бараниной в обед, развлекалась до глубокой ночи играми и танцами под домбру.
Четыре недели подряд целыми сутками — когда и отсыпаться успевали? — над хотоном звучали смех, музыка, озорные выкрики танцующих. Протяжные калмыцкие песни чередовались с не всегда приличными складухами, а то, глядишь, молчавший год табунщик вдарится в воспоминания на людском кругу о том, что пришлось пережить одному со стадом на отгоне, что диву все даются — как только человек жив остался!
Случайный рассказ подвыпившего рассказчика забывается, а общее веселье надолго остается в памяти. Так надолго, что ждут потом повторения тех дней долгий-предолгий год.
Но месяц жертвоприношения огню проходил — а в хотоне Чонос веселья не слышалось.
Припоздавший всадник, увидевший огоньки хотона уже в густых сумерках, уловил чутким ухом лишь голодное тявканье собак да унылый напев домбры.
Всадник приближался к хотону со стороны озера, то и дело сворачивая в камыши, чтобы оглядеться. Давно он не заезжал к чоносам. Слишком давно! В те годы хотон был сплошь из войлочных кибиток — сейчас насчитывалось более двадцати саманных мазанок и даже полутораэтажный деревянный дом. Чей дом, поздний гость знал хорошо, а не знал бы — не трудно догадаться. В каждом поселении полагалось быть старшему, а старший выделяется среди других не только новым бешметом…
Постороннему показалось бы странным расположение дворов в хотоне: темноверхие кибитки бедняков сгрудились в окружении мазанок, и вся эта картина напоминала стадо баранов, сбившихся тесной кучкой в загоне. Порывистый ветер, пробегая между мазанками, добирался до кибиток и вздирал войлочные заплатки, вторгаясь внутрь плохо защищенного жилья. Кибитки жалко хлопали заплатами, как обездоленные птицы крыльями, не успевшие вовремя улететь в теплые края. В лучшие времена кибитки ставились на приличном расстоянии одна от другой так, чтобы оставалось место для камышовой изгороди, спасающей от ветра и заносов. Строились обширные утепленные загоны для скота. Сейчас куцые хлевочки и загончики для одной-двух буренок да для полдюжины овец. Не сдалась ни годам, ни нужде лишь усадьба главы рода.
Летом 1916 года купил Бергяс у торговца лесом в Черном Яре богатенный сруб из толстых, пахнущих смолой бревен. Целый обоз воловьих упряжек потребовался, чтобы доставить сруб в глубь степи. Двенадцать русских плотников во главе со светлочубым веселым Денисом Горбачевым, кудесником по рубке изб, сколотили старосте просторный дом в четыре комнаты с верандой и мансардой. В полуэтаже, опущенном в землю, хозяин держал в зимнее время ранних ягнят и телят. Снаружи дом был обшит тесом и покрашен в зеленое… Внутри рукодельный Денис разукрасил и прихожую и гостиную затейливой резьбой, на которую только и горазды орловские плотники. Дом обнесли двухметровым заплотом да еще битым стеклышком присыпали по гребню, чтобы смельчак из детворы, если отважится заглянуть во двор старосты, не остался безнаказанным. Прочные, осанистые хозяйственные постройки за этим забором раскинулись почти на полдесятины сзади дома.
Ни война, ни разруха, ни бандитские налеты на хотон не поколебали Бергясовой крепости. Лишь на заплоте, стоящем незыблемо прочно, слегка пооблупилась местами краска. Правда, скота стало меньше, однако на то есть своя причина, известная лишь хозяину.
Еще до войны с германцем Чоносов-хотон был кочующим. Сейчас степное поселение это будто утратило тягу к перемене мест. Да так оно и было. Кони ушли под седло в армию. Коровенками поиздержались. А без стада какой смысл кочевать? Сусликов пасти? Для небольшого стада кормов и поблизости хватало.
Поблескивают, манят к себе огоньки в хотоне. Но и огоньки-то не одинаковой яркости. В иных кибитках и согревает людей и разжижает тьму ночи все тот же огонек гулмуты. У тех, кто позапасливее — коптилки, свечи, а то и керосиновая лампа.
Всадник сошел с коня, расслабил подпруги, одернул на себе скомканный за долгую дорогу суконный пиджак. Затем присел на сухую кочку и достал из кармана деревянную, обитую серебром трубку. Набив ее, закурил от спички. Он никого не боялся здесь, не ждал засады, но что-то задерживало его у камышей. Быть может, собственная неподготовленность к разговору с хозяином хотона.
2
Бергяс в это время лежал на широкой, с никелированными спинками, кровати под стеганым атласным одеялом. Кровать была завезена вместе с другой мебелью к новоселью из Царицына. Показавшаяся сначала удобной панцирная сетка Бергясу разонравилась. Осердясь на непривычное ложе, он велел нарезать досок по длине кровати и, уложив их поверх сетки, застлать кусками кошмы…
Убранство спальни не было богатым. С левой стороны стояла точно такая же кровать для Сяяхли, но поуже. Торцами между кроватями, будто соединяя их, был поставлен низенький диванчик, обитый желтым плюшем, а посредине комнаты небольшой столик, покрытый льняной скатертью. Пол был выкрашен в тон диванчику и скатерти, а когда кровати застилались — все в спальне становилось желтым, как луговина в цветущих одуванчиках. От порога в глубь комнаты, но не закрывая весь пол, пролег ковер светлого тона. Бергясу хотелось, чтобы убранство комнат у него оказалось таким же, как у зайсана Хемби. Но Сяяхля воспротивилась этому, резонно заявив, что всякий человек отличается от другого и обликом и голосом, а значит, и обычаи в доме должен соблюдать свои, какие приличествуют его воспитанию и положению в обществе…
— Дом по хозяину — привет гостям по достатку, — напомнила она пословицу. Бергяс не собирался с нею спорить на этот счет.
Но как далеко ушли те радостные дни! Две недели Бергяс уже не вставал с постели. Впервые за всю жизнь болезнь оказалась к нему такой неотступной. Нельзя сказать, чтобы и прежде всякие вольности с едой и питьем, небережливым отношением к себе так просто сходили ему с рук. Другой раз прихватит боль в правом боку или пояснице — хоть кричи. Но чтобы свалиться с ног и надолго…
Разгульная жизнь в молодости, когда елось и пилось без меры, обернулась ослаблением почек и печени. Теперь, выпив вроде и не так много, он мучился бессонницей, ходил по спальне, прижав грелку
