в такой одежонке живо лихоманку схватишь, — смотрит на меня, я в кожаной куртке на молниях, а сам он в одном кителе…
— Справа по курсу мина! — прорвался радиоголос сквозь грохот волн и шквал ветра.
Мина? Откуда она? Ведь не год и не два, как закончилась война? Цедили, процеживали тральщики моря и океаны и вот, нате вам!
— Стоп машина. Задний ход. Самый полный!
Только разве отвернешь? И не уйдешь. Да еще на такой волне. По курсу справа на линии горизонта теперь уже не только перед глазами впередсмотрящего, а у всех, кто был на верхней палубе, прыгал на волнах черного цвета шар, то пропадет, то покажется. Видны его колпаки-рога, словно бодливая коза помахивает черным лбом, намереваясь боднуть корабль. Все ближе и ближе выносится на очередном гребне мина — теперь это уже не коза, а сам дьявол грозится. Машины застопорили, но теплоход силой инерции еще идет вперед. Жизнь и смерть неминуемо сближаются. И каждый на борту понимает: пока винты наберут силу заднего хода, игра в кошки и мышки со смертью закончится. Все отчетливей острые свинцовые рожки — взрыватели мины. Один-единственный удар — и теплоход споткнется, зароется носом в волны и, черпая пробоиной море, пойдет на дно.
Но еще раньше взрыв расшвыряет людей на палубе, сбросит за борт, а те, кто в носовом пассажирском трюме и в кормовом… Что будет с ними? Что-то сейчас поделывает искатель счастья при погонах и его девчушка? Он-то, наверное, все еще рвется на верхнюю палубу, а она сидит молодкой на нашесте, кутаясь в одеяло. Или уже опомнилась и оделась по-настоящему? Но все равно, наверное, пусть не вслух, а мысленно зовет свою «мамыньку ро́дную»…
А может, не затонет наш «Север»? Носовой отсек отделен от остальных водонепроницаемой перегородкой. Вода заполнит его, но машинное отделение в среднем отсеке сможет работать, и сам теплоход, возможно, останется на плаву. А корма? Корма поднимется, оголятся винты, как ни крути-верти их, воздух не то что вода. Стоять теплоходу на месте. А штормовой ветер? А волны? Куда занесет аварийное судно? Бросят на подводные скалы? Конечно, если вовремя примут сигнал бедствия и выйдут спасатели — какая-то надежда на удачу есть.
Капитан, наверное, уже бросил в эфир сигнал, который дятлом стучит в моем мозгу: точка… точка… точка… тире… тире… точка… точка… точка… Может, поблизости находятся в море суда, они примут сигнал и поспешат к «Северу»? Конечно же, международный закон мореходов — железный! Они придут, придут! Не все еще потеряно. Только надо побыстрее убраться с верхней палубы, и не к себе, в носовой трюм, а в кормовой. Там больше шансов выжить. Выжить, а это главное. Гибнуть бессмысленно, глупо. Глупо, черт возьми.
«Скалов, Сергей, давай, брат, в трюм» — хочу крикнуть я другу, хватаю его за рукав кителя с капитанскими шевронами. Серега поворачивается ко мне, я вижу его глаза. В них недоумение, чего, мол, ты? Случилось что?
«Нет, ничего, все в порядке, как в танковых частях», — отвечаю ему тоже глазами. Я знал, по фронту знаю, командир орудия гвардии старший сержант понял меня.
— Обождь, — говорит он мне, вырывает руку и кидается на полубак, я — за ним. На полубаке матрос с винтовкой. Вот он вскинул ее, ловит на мушку рогатого бодливого козла — нашу погибель. Выстрел. Чиркнуло огоньком на стальном шаре. Рога накренились, козел, невредимый, шел на таран.
Глава пятая
Думал я, что после победы вернусь на завод, металлургом стану. Инвалидность встала помехой. Решил я попытаться овладеть словом, как оружием. Ведь писал же я стихи, в газетах печатался. Пусть я не литератор, но и танкистом я не был когда-то. Наступила пора действовать.
— Вперед! — приказал я, гвардии лейтенант, себе гражданскому.
Собрал стихи, что на фронте сложились, и те, которые после. Направил их в институт. И как-то весело мне стало, словно пробирался я терновником и вышел в чистое поле.
Прорвал первую линию — творческий конкурс выдержал. Еду в Москву держать экзамен. В диктанте по русскому две ошибки сделал. Вместо «ситуация» — «сетуация» написал. Думал, что слово-то от русского глагола «сетовать». А тут иностранное слово. А иностранные я страсть как не люблю.
Болванкой в борт ударил немецкий язык. Чего греха таить — немецкий я и в школе, словно хину глотал. Арийско-бюргерски-плебейский язык. Где мне было знать, как звучит по-немецки Гёте?
Не пылит дорога, Не дрожат кусты. Подожди немного, Отдохнешь и ты.
Отлично. Но это же по-русски! Лермонтов! А Лермонтову я подражал:
Цокают копыта, Мчимся мы с тобой Мостовой разбитой, Трудной, но прямой. Стежки и дорожки Где-то позади, Погоди немножко, С годик подожди…
Я говаривал на фронте на какой-то смеси польско-немецкого. Поляки и немцы — разумели. А вот экзаменатор ничего не понял, не поняли меня и другие представители великих наций — англичанка и француженка. Согласно, коалиционно, поставили «двойку». Включаю задний и отхожу, как после неудачной атаки.
Вышел. И только тут почувствовал, что взмок, это в жар меня бросило, по желобку спины холодные горошины, накапливаясь, скатываются. Последняя надежда рухнула, сорвалась попытка на верный путь встать. Снова не то, ищи еще что-то, а где и как?
Задумался я над этими вечными вопросами: «быть или не быть» и «кем быть?». Так задумался, едучи в электричке на квартиру, что проехал свою остановку, до Апрелевки проскочил, пролетов на пять дальше. Спрыгнул с подножки на твердую платформу и пришел в себя, как говорится, собрался с
