class="p1">Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней верно нет его.
Вот и поставим вопрос: как живется Печорину наедине с самим собою, любимым? Плохо живется. Альтернативой оказался беспросветный индивидуализм. Печорин откровенно об этом говорит доктору: «вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя». Его положение тупиковое. Он даже решительно опровергает один из иронических комплиментов одиночке у Пушкина: «Кто не наскучит никогда?» Какое там «не наскучит»! Печорина до изнеможения измучил его рациональный двойник, умолкающий разве что во время скачки на горячем коне, да еще изредка минутно побеждаемый импульсивным эмоциональным порывом. Только ведь вслед за тем опять приходит, говоря привычным Печорину военным слогом, диверсия; притом редко она воспринимается счастливой, а чаще тоже оказывается мучительной484.
Но так мог существовать Демон.
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!..
А ведь и Демона однажды потянуло к человеческой (женской) красоте!
Печорин живет в определенное время, которое не только не предлагает достойные человеческого существования пути, но такие пути отнимает. Чтобы такие пути обрести, надо было вступать в борьбу. Сравним: Печорин пишет записки (талантливо — пером выдающегося писателя — пишет!) — это для себя, заметки на память; они, в конце концов, для их номинального автора потеряли цену; Лермонтов (в то же самое время) пишет и публикует книгу — это подвиг борца. На такой подвиг Печорин не способен, потому он при всей его жажде деятельности, герой безвременья, поддавшийся ему. Получается так, что, живя среди людей, он руководствуется законами, им самим для себя писанными. Может ли такое быть? О ту пору даже «государственная идея» существовала: «самодержавие — православие — народность». Но — «до Бога высоко, до царя далеко». Вопросов веры Печорин касается лишь по обстоятельствам. Бэлу он пытается убедить, что различие религий для любви не помеха. «Народность» напоминает Печорину о себе только тогда, когда у него возникает необходимость обновить лакеев.
Допустим, жизнь не одарила Печорина возможностью осознать назначение высокое; она все же предлагает некоторый индивидуально уточняемый список духовных ценностей. Тут будем учитывать, что Печорин дан нам фрагментарно, так что явленных и обсуждаемых ценностей в книге немного.
Дружба? От нее Печорин открестился софизмом: «я к дружбе не способен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги». Грустное, словоблудное заключение!
Любовь? Любовный опыт Печорина богат и разнообразен, начиная с удовольствий, получаемых за деньги. Дополняется он отношениями, упомянутыми в «Фаталисте»: «Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю». (Какой виртуоз Печорин в обращении со словом! Говорит, что любил отца, но не говорит, что любил его дочку! А слово это не очень-то подходит к обозначению его отношений с дочкой). Один раз, но в недобрый поздний вечер мы даже видим ее с милыми губками, посиневшими от холода. За отношениями такого рода, ныне заимствованными у прогрессивного Запада и активно пропагандируемыми, и закрепилось наименование «секс». Печорин умеет пользоваться тем, что «имел одну из тех оригинальных физиогномий, которые особенно нравятся женщинам светским» (и не только светским). А тут он на распутье: Веру потерял и еще не знает, что есть на свете некая Бэла.
Обнаруживается заметное противоречие между умозрительными размышлениями и практической жизнью Печорина; впрочем, это следствие неустойчивости, несбалансированности его раздумий. Он записывает: «Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастья, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!» А сам категорический противник брака! Потом случилась любовь Бэлы: тут уже не привязанность, а страстное чувство было бы неизменным. Но и эта любовь грела Печорина только месяца четыре… Печорин теоретизирует: «Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости». (их «не боюсь» — а «злой жены»?). Но похваставшегося ждет печальный итог: «Моя любовь никому не принесла счастья…»
Любовь многое значит для человека, но жизнь принципиально многогранна.
Поверья? Это необходимо осмыслить, поскольку они становятся предметом обсуждения в «Фаталисте». Там завязка событий — «занимательный разговор: «Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников…» Печорин, возвращаясь к приюту на ночлег, при виде звездного неба размышляет, «что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах…»
Самый азарт, с которым написан «Фаталист», свидетельствует, насколько поднятые здесь вопросы значительны как для героя, так и для автора, его создателя. Печорин не просто философски мыслящая личность, это человек, имеющий мужество и решимость применить философскую идею к своей жизни, идущий до конца и не боящийся последствий. Он не созерцатель, а деятель»485. Необычное пари с Вуличем глубоко взволновало Печорина. «Доказательства существования предопределения (“русская рулетка” Вулича и его неожиданная, хотя и предсказанная гибель) представляется ему неопровержимыми. Однако Печорин изо всех сил сопротивляется искушению. Он подавляет подсознательное желание поверить в предопределение и, как и раньше, обращается к своему излюбленному средству — иронии» (с. 171). Исследователь видит психологическое подкрепление философской позиции героя: «С одной стороны, верить в иррациональное для Печорина — значит быть как все, признать свою ординарность, что для него совершенно невыносимо. <…> С другой стороны… рационалистическая рефлексия, характерная для многих современных Лермонтову интеллектуалов, мешает Печорину поверить в иррациональное (с. 172). Видимо, существует и разлад между разумом и чувством. «Печорин-аналитик пытается рассуждать логически, но в нем глубоко сидит подсознательное ощущение, что его жизнь направляется таинственным роком, что он обречен на одиночество и постоянную неудовлетворенность и что ему суждено приносить несчастья другим и быть несчастным самому» (с. 169). Уточняется позиция автора: Лермонтов «симпатизирует типу рационалиста-скептика, отвергающего наивную веру и мировую гармонию и покорность судьбе. <…> Его Печорин, в силу своего характера и склонности к философскому скептицизму, не может не бунтовать против традиционных ценностей (в том числе и против
