Хотя известность первой предполагаемой жертвы, Уильяма, быстро пошла на убыль, оказалось, что структурные рамки истории его страстей можно было легко приспособить и к другим ситуациям. Обвинение обрело особые силу и значимость благодаря типологическим ассоциациям между предполагаемыми жертвами и младенцем Христом, а также растущему почитанию невинно убиенных вифлеемских младенцев и все увеличивающейся популярности рассказов о чудесах Девы Марии. Таким образом, знакомый провинциальный средневековый пейзаж связывался с непостижимой святостью библейского повествования, соединяя повседневное существование со священными временем и пространством. Это также послужило практическим и эффективным инструментом для вымогательства денег у евреев. После того как обвинение евреев в ритуальных убийствах признал король Англии, а затем подтвердил и стал распространять король Франции, самые разные группы и отдельные личности могли использовать его различными способами.
Если не считать Уильяма, сообщения о юных жертвах, якобы умерщвленных евреями в XII веке, практически не изучались. Исследователи пишут о «маленьком, грустном пантеоне» мучеников, замечая, что «о них почти ничего не известно», пишут, что они «были только именами», и заключают, что «для анализа нет достаточного контекста»[961]. Стыд и невежество словно бы торжествуют над любопытством историка. Подлинные жертвы обвинений упоминаются мимоходом, если вообще упоминаются, а от предполагаемых мучеников отмахиваются, их игнорируют, на них не обращают внимания, превращают их просто в часть «дискурса» или описывают одним словом: «странные». Само существование этих мучеников полагается маргинальным по сравнению с тем, что считается центральными вопросами Средних веков: построение государств, формирование культур и национальных идентичностей, одним словом, по сравнению с важными проблемами средневековой истории.
Ил. 13. Св. Уильям. Деталь крестной перегородки церкви Святой Троицы. Лоддон, Норфолк
Тем не менее имеющиеся данные позволяют достичь существенно более глубокого понимания этих ранних эпизодов, и при этом выявляются проблемы, имевшие ключевое значение для средневекового общества. В силу скудости документальных источников, однако, любые выводы по необходимости носят предварительный характер.
Ситуация меняется начиная с позднего Средневековья: количество обвинений в ритуальном убийстве заметно возрастает, они подробно документируются и широко распространяются, особенно благодаря наборному шрифту и печатным изображениям. К тому времени, в отличие от первых случаев XII–XIII веков, кровавый навет был уже тесно связан с бунтами, насилием и обвинительными приговорами. Позднее подобные события способствовали тому, что массы поверили в истинность клеветнических утверждений, что спровоцировало опасные всплески истерии и жестокости. Широкое распространение и долгая жизнь обвинений в ритуальном убийстве, в свою очередь, повлияли на возникновение некоторых основных историографических ловушек их исследований. Первичной проблемой является тенденция искать общие элементы и универсальные причины возникновения сходных ситуаций («всех под одну гребенку»), и ей сопутствует истолкование всех случаев, включая самые ранние, через призму поздней традиции, несмотря на существенные различия между культурными и социальными силами тех эпох.
Притом что ранние примеры, которые я рассматривала в данной книге, охватывают менее сорока лет, они создают основополагающие прецеденты как для позднейшей истории кровавого навета, так и для более важных вопросов о том, как воспринимали евреев и относились к ним в христианском мире. Одним из самых опасных аспектов первого нарратива о ритуальном убийстве, созданного Томасом Монмутским, явилось то, что он возложил ответственность за предполагаемое убийство христианского юноши не на отдельных преступников, а на евреев в целом. В его исходном изложении эта идея послужила обоснованием стратегии защиты христианского рыцаря от обвинения в убийстве еврейского банкира. В позднейших историях о кровавом навете использовался этот же принцип, более не нуждавшийся в повествовательных сложностях. Изначальный посыл преобразился в суждение о том, что евреи совершают такие убийства в насмешку над Христом и христианской верой, делая это регулярно и в разных местах. Представление об общей вине целого народа, усвоенное в самых ранних случаях, имело значительные последствия, ибо помогло проложить путь дальнейшим, а в конечном итоге и современным обличениям евреев как таковых.
Второй важный аспект первых применений кровавого навета проявился в Блуа, где после нового обвинения в ритуальном убийстве граф Тибо V приговорил евреев к костру. Этот акт представляется радикальным переосмыслением статуса евреев в христианском обществе, так как противоречил традиционному взгляду на иудаизм как на божественно предопределенную стадию развития священной истории и представлению о том, что в своих священных книгах иудеи предсказали пришествие Христа и засвидетельствовали правоту христианства; именно поэтому в христианском обществе к ним следовало относиться терпимо, ожидая, что в конце времен они обратятся в истинную веру. Осуждение евреев в Блуа опровергло установку на терпимость, заменив ее решимостью отныне искоренять и убивать их за их вероломство[962]. В Париже Филипп Август предпочел не сжигать, но изгнать евреев (также своего рода искоренение), тем самым создав новый вариант модели действия. Оба прецедента имели трагические последствия в виде более поздних попыток изгнания евреев или истребления еврейского народа. Эти два предположения о коллективной вине евреев за убийство христианских детей (а ранее за убийство Христа) и о том, какого наказания они за это заслуживают, были воплощены и вскорости разработаны уже в самых ранних примерах истории кровавого навета.
Данная история началась с монаха, рыцаря, епископа и банкира, а затем, по сути, превратилась в базовый нарратив, ставший оправданием для изгнаний и убийств, пыток и насильственных массовых крещений. Этот нарратив задал общие параметры сюжета, который можно было перерабатывать и приспосабливать для новых целей в каждом поколении. Обвинение в ритуальном убийстве приносило финансовый доход и политические дивиденды, цементировало общество в национальном и социальном аспектах, объединяло общины, укрепляло границы и убеждало средневековых верующих христиан в Господнем плане спасения. Оно оказалось – и остается – мощным повествованием, которое все еще завораживает, провоцирует, возмущает и отталкивает нас.
