— Не знаю, — невнятно пожал плечами Антон. — Она просила, чтобы я пока не приезжал.
— Почему? — удивилась я.
— Занята.
Странно. С таким же недоумением посмотрел на меня Сергей, когда я сказала, что Целестина ко мне не приходила. И не звонила. «Она ненавидит звонить, — пояснил он, но всё же удивился. — И, конечно, ничего тебе не рассказала, — подтвердив этот факт, закончил он задумчиво и тоже сказал: — Странно».
— А ты её видел? — пытала я Антона.
— Нет, — качнул он головой. И я отстала.
Оглянулась, прощаясь, ведь следующий раз я приеду сюда уже невестой.
И села в машину к Ивану.
— Наверно, ты должен знать, — кашлянула я, когда мы выехали на дорогу. — Но я сказала Сергею.
— Я знаю, — кивнул Иван. И я ждала он что-нибудь добавит, но он только спросил: — Куда едем?
— К Целестине, — ответила я.
И несмотря на то, что, как обычно, Иван поднялся со мной, когда Эля открыла дверь, я отправила его обратно в машину.
Целестина открыла дверь с таким видом, словно знала, что я приду, но не рада меня видеть. Оставила в гостиной. И её не было так долго, что я пошла искать.
Нашла на кухне. Она сидела на полу, прислонившись спиной к шкафу. Над ней шатром висела шторка, придавленная книжкой к табуретке. У батареи стояла фотография мужчины с женщиной и горела тонкая церковная свечка.
— Можно, мне?.. — показала я на пол, прежде чем опуститься на корточки рядом с ней.
Она молча кивнула, давая понять, что не против.
— Странный у тебя алтарь, — не нашлась я что сказать, всматриваясь в старое фото.
— Спрашивай, что хотела. Другой возможности у тебя не будет, — холодно ответила Эля.
У меня и правда было к ней столько к ней вопросов, но как назло все тут же вылетели из головы. Я не понимала за что она на меня злится и что я сделала не так, откуда эта враждебность, из-за которой я чувствовала себя неуютно, но об этом спрашивать не стала.
— Я… Мне… Ты знала, что дядя Ильдар хотел подставить моих родителей? — начала я с того, что упомянул Сергей.
— Караваджо? — усмехнулась она, так и глядя в одну точку: то ли на мерцающую свечу, то ли на блики, что она оставляла на фото. — Понятия не имею как Сагитов собирался уговорить твою мать принести картину из музея. Раз соблазнить деньгами не получилось, думаю, просто выкрал бы тебя, и твои мать с отцом согласились бы на что угодно. Но да, всё началось с Караваджо. Моцарту донесли, что Шахманов заказал две копии, и одну из них доставили к заму прокурора. За кражу этого фальшивого, а, скорее всего, настоящего Караваджо — у Шахманова наверняка есть подлинник, с которого рисовали копии, и музей наверняка получил бы его в дар, иначе что это за кража, — твоих родителей и должны были посадить, а ты осталась бы на попечение дядюшки-крёстного.
— Но Шахманов надеялся получить и всё остальное?
— Конечно. Пусть инвентарных номеров у него нет, но прокуратура устроила бы в музее большой шухер…
— Чёрт, ну конечно! — перебила я. — Если двадцать лет назад из-за пропажи Византийской монеты описали больше миллиона предметов нумизматики, то в этот раз устроили бы ревизию в архиве живописи и сколько бы картин там ни было, хоть два миллиона, хоть десять, искали бы, пока всё, что им надо, не нашли. И, конечно, решили бы этот вопрос с руководством музея. Тем и шумиха не нужна. И дурная слава. И неприятности. Да музей ничего и не потерял бы, ведь эти предметы в их коллекции не числятся, а по сути краденые.
— Да, судьба удачно свела Модеста Спартаковича с Сагитовым, у тебя выросли сиськи, у дядюшки потекли слюнки, так и созрел их совместный план. Здесь ещё надо что-нибудь пояснить?
— Нет, — покачала головой.
— И не хочешь спросить, откуда я это знаю?
— Нет.
— А зря. Потому что я отвечу. Я трахалась с твоим дядей, детка. Вернее, он меня трахал, а я терпела, как всегда. Первый раз, когда мне и лет было чуть больше, чем тебе. Но это был взаимовыгодный обмен. Он получал что хотел, я получала что хотела. А знаешь, как мы познакомились? Это потом он ушёл работать в отдел по борьбе с коррупцией, а до этого работал с серийниками. Серийными убийцами. Глядя на истерзанных и убитых маленьких девочек, таких как я, видать, крыша у него на малолетках и поехала.
— Таких как ты?
— Да. Меня только недоубили. Лицо порезали. Изнасиловали вот у такой же батареи на кухне. Мать, что вернулась с работы не вовремя, убили. А все улики указали на отца. На него и повесили. Он якобы напился до белой горячки, всех порешил и с балкона спрыгнул. А он и правда накануне всю ночь пил. Поссорились они. Потому и спал, потому ничего и не слышал.
— Но ты его помнишь? Того, кто…
— Хороший вопрос. Но какая разница? Мне было семь. Так у батареи за шторкой в луже крови и нашёл меня Сергей. Так нашёл меня и мой дар. Пока тот педофил разрывал меня надвое своим хером, прикрыв лицо лыжной маской, я узнала о нём всё. Не знаю какой дурак назвал это даром, — горько усмехнулась она. — Это проклятье: знать то, что люди тщательно скрывают. Но только когда выросла, я поняла, как мой дар особенно эффективно работает и всё вспомнила. Теперь я знаю, как добывать информацию, что недоступна никому. Вот только не знаю, как это отключить. Теперь, когда я вижу то, что на хер никому не надо, зачем мне этот дар?
— Ты трахалась с моим дядей, чтобы что-то узнать?
— Я трахалась со всеми, деточка. Престарелый генерал, получивший свой массаж простаты. Или младший советник юстиции, ратующий за облаву в «MOZARTе». Все они, как котята, ведутся на секс. Нет, Моцарт знает не всё, — хмыкнула она. — Этого он не знает, — сама ответила на мой следующий вопрос. — Не знает, как я порой добываю информацию. Не всю, но некоторую, особенно ценную. Не знает, что меня тогда изнасиловали. И как всё было на самом деле. Да и зачем ему знать? Ему было двенадцать. Я даже не понимала, как назвать то, что со мной сделали. Да и не думала об этом. Забыла. Детская память легко избавляется от плохого. Поверь, со шрамом на лице жить куда труднее, чем со шрамами в душе или промежности.
Она первый раз убрала за ухо волосы и посмотрела на меня глазом из-под обезображенного века.
— Ничто не даётся нам за просто так. Но большие знания — большие печали.
— Почему ты сказала, что другой возможности спросить у меня не будет?
— Потому что её не будет. А ещё потому, что мне страшно, девочка. Первый раз в жизни страшно, — она усмехнулась. — Знаешь такое «моление о чаще»?
— Иисус Христос на Гефсиманской горе? Просил «да минует меня чаша сия»?
— Даже ему было страшно. Даже он в трагическом одиночестве просил отвратить от ожидающих его страданий. И мне страшно. Но страшно не за себя.
— За Сергея? — всё оборвалось в душе.
